– Не важно, короче, – отсмеявшись, отмахнулась Эмма. – Но в тот момент нам было безумно смешно, еще час не могли успокоиться.

Лукьянова закивала, делая еще один глоток восхитительной Кровавой Мэри. В гостиную вернулась Алиса.

– А что это вы тут? – Она с любопытством оглядела хихикающую парочку и поднятые брови Лукьяновой. – А-а, – догадалась она. – Крэковая долина? – Понимающе посмотрела она на Веронику, та кивнула. Барс закатила глаза, махнула на диван. – Они пять раз мне рассказывали эту историю, мне все еще не смешно.

Вероника улыбнулась. Она впервые видела в Эмме с Барсом настоящую пару, а не придаток токсичных отношений. За последние несколько недель учебы она видела между ними лишь маниакальное обожание, неожиданно сменявшееся раздражением на грани ненависти друг к другу. Сейчас же они были молодыми людьми, влюбленными. За этим было почти приятно наблюдать.

Четверо уселись на почти десятиметровый диван, на стену опустился экран проектора. Арсений с Эммой в объятиях примостился с краю, потягивая Мартини на водке с двумя оливками. Алиса включила запись.

– Мы в прошлом году совместно с десятым классом ставили постановку по дневникам Анны Франк, – Пока шли вступительные титры, Барс поясняла контекст. – Ничего говорить больше не буду, сама потом вопросы задашь, – довольна протянула она и погасила свет.

Эмма с Арсением первые пятнадцать минут хихикали, затем ушли в комнату, Алиса сделала звук громче. Но Веронику уже не волновало ничего – она была поглощена действием на экране.

Постановка была действительно грандиозная. Декорации были простыми, но искусными, представляли собой двухэтажное строение на балках, имитирующих увеличенный камин. Актеры – в них Вероника узнала ребят из класса и нескольких неизвестных, видимо, ушедших после выпуска – были профессионально загримированы и играли достойно. Но что покорило Лукьянову больше всего – это музыка. Нечто вроде уменьшенного симфонического оркестра поглощало все ее внимание. Их игру дополнял большой хор – Вероника читала, что в Вальдорфской школе он был профессиональным и брал много наград, но то, что они делали в этом спектакле… не поддавалось описанию.

Хор был частью действия, осветители выхватывали разноцветными прожекторами исполнителей главных партий, они подхватывали звучание инструментов и создавали, без преувеличения, волшебство. А сама музыка… она состояла из разных воплощений. В начале нечто, напоминающее «лунную сонату» Бетховена, погружало зрителя в действие и подхватывалось оркестром, дающим эпичную поддержку основной линии.

К середине настроение усиливалось, каждый инструмент обладал своей душой и характером. Тревога, как в «Танго смерти» Вагнера, вгоняла зрителя в пик ужаса, смятения, паники. Утихала в скрипке, рассказывающей историю между строк, и убегала снова в тревогу, не давая вздохнуть.

Общий фон музыки и голосов, ведомый скрипкой, становился стремительным, остроумным, но затем проникался необыкновенной теплотой, соприкасаясь с живым голосом. На некоторые периоды тревога сменялась легкостью и грацией флейты, добавляя атмосфере актерской игры, которая в общих красках старательной работы казалась уже профессиональной, окутывала трогательной выразительностью и рельефом.

И затем, в самом конце, когда мелодия пронизывалась тоской, отражая повествование истории, она на пике взрывалась надеждой, хором голосов, симфоничной истерикой скрипки и духовых. В экзальтации звуки ложились на актерскую игру, девушка на сцене кричала, показывая внутренний монолог при том, что должна была молчать.

Софиты угасли.