Виктор, казалось, читал ее мысли, или просто чувствовал ее внутреннюю борьбу, как старый охотник чует раненого зверя. Он не давил, не требовал, но его взгляд, полный древней мудрости и усталости, проникал в самую суть. «Нельзя цепляться за то, чего больше нет, дитя, – пророкотал он однажды, глядя на нее, сидящую у окна, где когда-то, возможно, был сад. – Прошлое – это мертвый груз. Оно тянет на дно». Он подошел ближе, его тень накрыла ее, словно саван. «Твоя новая жизнь началась. Прими ее. Или она сожрет тебя целиком». Он протянул руку, его пальцы, длинные и тонкие, коснулись ее щеки. От этого прикосновения по телу Алины пробежали мурашки – смесь страха и странного, необъяснимого возбуждения. «Пойдем. Я покажу тебе, как можно жить в этом мире. Как можно наслаждаться им». Он улыбнулся – улыбкой хищника, обещающей одновременно опасность и неземное удовольствие.

Они бродили по ночному Петербургу, его узким улочкам, что помнили шепот веков, его заброшенным дворам-колодцам, где каждый шорох казался дыханием призрака. Виктор показывал ей другой город, скрытый от глаз смертных. Город теней, где правили инстинкты, где каждый шорох мог быть началом охоты, а каждый запах – предвестником нового приключения. Он учил ее читать эти знаки, различать оттенки страха и желания, скрытые в воздухе. Он учил ее быть хищницей, а не жертвой.

Однажды ночью он привел ее к старому, заброшенному театру. Его фасад был облуплен, окна выбиты, а изнутри тянуло сыростью и запахом гниющего дерева. Но даже в разрушении он сохранял остатки былого величия. «Здесь когда-то кипела жизнь, – произнес Виктор, касаясь шершавой стены. – Смех, слезы, любовь, смерть… Все это осталось здесь. Застыло во времени». Он распахнул скрипучие двери, и они шагнули внутрь. Зал был погружен во мрак, лишь лунный свет проникал сквозь дыры в крыше, рисуя причудливые узоры на стенах. На сцене, покрытой слоем пыли, стояли покосившиеся декорации, словно застывшие призраки прошлой пьесы.

Алина чувствовала, как ее собственное сердце, или то, что от него осталось, отзывается на эту атмосферу. Она, бывшая студентка художественного училища, всегда любила красоту в ее самых разных проявлениях. И даже в этом разрушении была своя, мрачная эстетика. «Это… это прекрасно», – прошептала она, подходя к сцене. Виктор наблюдал за ней, его глаза светились в полумраке. «Ты начинаешь понимать», – сказал он, его голос был низким, почти мурлыкающим. Он шагнул на сцену, и его движения были такими же грациозными, как и сотни лет назад. Он протянул ей руку. «Потанцуй со мной, Алина. Танец жизни и смерти. Танец, который будет длиться вечно».

И она пошла. Ее рука легла в его, и они закружились в медленном, почти ритуальном танце под аккомпанемент скрипа половиц и шелеста пыли. Это был танец, в котором не было места нежности, но было место глубокому, первобытному притяжению. Виктор прижимал ее к себе, его тело было твердым и сильным, его запах – смесью крови, земли и чего-то еще, что сводило Алину с ума. Она чувствовала, как ее собственная жажда нарастает, смешиваясь с жаждой, которую излучал он. Ее клыки чуть заметно удлинились.

Танец становился все быстрее, все откровеннее. Их тела прижимались друг к другу, каждый изгиб, каждое движение было пропитано похотью. Виктор наклонился к ее шее, его дыхание опалило кожу. «Ты моя, Алина, – прошептал он, и его голос был полон властной уверенности. – Моя, и ты будешь принадлежать мне вечно». Он целовал ее шею, ключицы, спускаясь все ниже, а Алина стонала, отдаваясь на волю его прикосновений. Ее разум затуманился, осталось лишь чистое, животное наслаждение. Она чувствовала, как ее новая природа берет верх, как ее тело отзывается на его доминирование.