Изгои бывают бывшими?

Впрочем, кроме вопроса «что делать», меня ничто не волнует. Город давно стал мне чужим, незнакомым. Слепым котёнком я брожу по улицам. Лица сливаются в одно бледное пятно с тремя тёмными кругами («Глухой водитель»? ).

Нутро заурчало, и я вспоминаю, что давно не ел. В агентстве в таком случае всегда заказывали пиццу или бизнес-ланч. А сейчас? Мысль о еде терзает мозг. Запахи вызывают слюну.

Жрать!

Все попытки кого-нибудь разжалобить бесплодны. Люди шарахаются от меня. Охранник прогоняет пинками от дверей с соблазнительным ароматом курицы. Волна скитаний приносит меня на вокзальную площадь. Спасение является в виде серого существа без возраста лысого в коричневом пиджаке, чёрных джинсах и туфлях, всё на голое тело. Во рту у лысого железный зуб, которым он, скучая, кусает колбасу. «Фикса», – называю его для себя. Он обжил центральную скамейку и разглядывает людей у дверей вокзала. Я останавливаюсь перед ним.

– Опочки! Бессмертный, – Фикса медленно осматривает меня, утирает рот рукавом и показывает на скамейку, – Падай, кормилец.

Я присаживаюсь рядом, не сводя взгляда с колбасы.

– Откуда такой? Чёт не припомню.

Я машу рукой в сторону, понятия не имея, где находится «дом с ништяками».

– Дом есть?

Отрицательно двигаю головой.

– На, поешь, сиротина. Пристроим тебя, – Фикса улыбается и разваливается на скамейке.

Беру протянутый пакет, нащупываю в нём хлеб и котлеты.

Пир!

Новый знакомец расфилософствовался.

– Человеку без угла нельзя. От дождя укрыться, ночь скоротать. Я вот от Владика шкандыбанил, и завсегда крыша над головой была. Бывало, целый дом. Это когда на даче зимуешь. А если ещё и с бабой, так совсем хорошо: она тебе и опохмелиться подаст, и закусь накроет, да и сама…

Фикса осёкся. Я принимаю это за упоение воспоминанием.

– Ты делать-то что могёшь?

– Ничего, – хриплю я сквозь слюни.

– Я за это при Советах сидел, – Фикса гладит по животу, – А счас, посмотри, сплошь такие. Кохошь возьми. Вон мент тусит у столба. Думаешь, порядок охраняет? На хера он ему? Высматривает с каво боны поиметь. Или вон Жанка-галушка. С Галиции припёрлась ни хера не делать. Пирожками торгует. Я для них собственнолично три собачьи тушки вчера притащил. «Мало», грит. Счас, я ей своё отдам! Пойдёшь к ней?

Я отрицательно кручу головой.

– Правильно. Хороший человек к хорошему должен идти. Ты ведь хороший?

– Наверное.

Мимо, вопя и крякая, промчалась чёрная машина. Её подгоняет такой же воронёный джип. Фикса скучающе продолжает.

– Суета кругом беспонтовая. Чего носится, когда по натуре такой же, как я? Сиди, плюй в потолок. Твоё всегда тебя найдёт. Херово тебе?

– Нет.

– А то бы! Поел – отдыхай. Или ты думаешь, они все, – Фикса обводит взглядом площадь, – менты, депутаты, торгаши отличаются о нас? Хрен в руку. Делают вид, что работают. Да-а, – он потягивается, – Наше время. Наше. И никто никого не дёргает. Все такие. Пожрать, поспать и не перетрудиться, выдаивая жертву.

И ведь прав Фикса. Прав. Паразитом живу, но по-другому не умею, и не считаю это плохим.

– Кривой машет. Пошли, – Фикса встал, – Пошли.

Кривой, интеллигентного вида мужчина в плаще, шляпе, отглаженных брюках с портфелем в руке, стоит возле пешеходного перехода.

– Каво это ты тащишь, Платон? – пищит он.

Фикса-Платон не отвечает, дождавшись зелёного света, переходит дорогу. Мы идём за ним.

Темнота падает стремительно. На улицах с ней борются фонари, а в сквере – в метре от аллеи она лезет в глаза. Лишь время спустя тьма немного отступает, позволяя видеть силуэты кустарников и строений. Мы долго идём в самую гущу темноты.