Семёрка измученных людей разбрелась цепью. Всё происшедшее казалось глупым сном, словно морок заставил людей тащиться по дикому лесу, искать себе на cитан [3] приключений. Каждый мечтал, что вот-вот окажется пусть не дома, но уж точно возле какого ни есть тёплышка, скинет обувь, тяжёлую, давящую на плечи одёжу, выпьет из дымящей кружки чаю или покрепче чего, съест хотя бы хлеба краюху. А если мясного горячего похлебать, то и дальше можно жить! Без мяса на севере всё равно, что без воздуха. Вот, например, супчик из рябчика – нежный, духмяный, с лесными травами и клюковкой сверху для кислоты – лучше всякого куриного бульону усталость и хворь лечит.

– А-а-а!!! – Дико заорал Вежев. Эхо понесло его боль по белому полю замёрзшей реки и откинуло назад от чёрной стены елей на другом берегу.

Остальные не сразу поняли что случилось, вскинули ружья.

– Капкан, сука-а-а! Он мне ногу слома-а-ал!

Все замерли, как вкопанные. Каждый боялся шевельнуться. Первым сообразил Митяй. Перевернул винтовку и начал тыкать прикладом вокруг. Брёл к Вежеву, как по минному полю. Боровко мигом вспомнил схему и крикнул ему:

– Не боись! Один вот там стоит, у леса, второй ближе к вышке, я покажу потом.

Только тогда подбежали, подняли Вежева, разрыли чёрный под луной от крови снег. Капкан захлопнулся плотно, перебил ногу повыше щиколотки, раздробил кость. Снять его сейчас не смог бы никто. Туго перевязали ногу ремнём под коленом, аккуратно уложили стонущего коменданта на связанные его лыжи и тихонько потащили дальше. Митяй вперёд помчался, будить фельдшерицу.

Ввалились в медпункт всем скопом, занесли Вежева, водрузили на стол, принялись раздевать, штанину разрезали. Илья с Егором так и стояли с вилами у дверей, как королевские гвардейцы, только худые и одеты победней. Пришла старушонка сухонькая, бывшая питерская эсэрка Искра. Ещё при царе фельдшерские курсы кончала. Всю жизнь в лесу просидела. Сперва как бомбистка, потом как троцкистка. А была Анна Павловна Смирнова хороша в своё время, чуть замуж не вышла за одного штабс-капитана. Помолвочное колечко до сих пор у сердца хранила. Ну да что теперь-то…

– Придётся ампутировать, – сказала как отрезала. – Мойте руки, товарищ уполномоченный, будете ассистировать. Остальных не смею задерживать.

«Завтра же утром уеду, – решил Боровко, – гори оно всё синим пламенем!»

«Остальные» вышли во двор. Охранники с Митяем повернули к казарме, Егор с Ильёй побрели к бараку. Suum cuique [4], как говорится. Только замер вдруг Егорка, взглянув на звёздное небо со всполохами от крыл Каленик-птицы [5] над еловыми вершинами, и так ему жить и любить захотелось, аж до светлых слёз.

– Ну, чего встал колом? – С Ильи на сегодня хватило, едва ноги волок.

– Пойду Настёну попроведаю. – Словно крылья кто приделал, враз усталость сошла.

Илья только рукой махнул и побрёл дальше. А Егор потихоньку вошёл в семейный барак, прокрался к знакомой занавеске, заглянул. Дети валетом, сопят, а она вмиг глаза открыла, как почуяла.

– Егорушка! – Сладким шёпотом. – Живой! Я извелась вся.

– Любимая!

– Ну кто тама! – Басом гаркнула баба за две шторки от Насти. – Голубки! Идите голубиться на мороз, здесь дети спят.

– Выдь, я там подожду, – шепнул Егор и выскользнул наружу.

Прислонился к стенке, сердце забилось, сейчас выскочит. Вот и милая, валенки на босу ногу, потёртая шубейка на старенькую сорочку. Егор рванул ватник, прижал к себе Настёну, не оторвать.

– Тихо, задушишь!

– Пойдём ко мне. У нас не прогонят.

– Боязно.

– Не бойся, завтра объявим, что пожениться решили, может, не отправят тебя тогда с уполномоченным. – И прижал ещё крепче.