Окна в вагонах старой конструкции имели то преимущество перед современными, что легко открывались, стоило только потянуть их вниз за ремни. Тотчас же в вагонную духоту врываются резкие запахи и звуки дороги. Высунувшись наружу, наблюдаешь, как состав плавно изгибается на повороте, втягивается в тоннель внутрь горы, замедляет ход перед въездом на длинный мост с вооружённым часовым, как набегает и бешено проносится совсем рядом встречный, пригнав горячую волну дыма и пара.

Дощатый перрон с путевым знаком №2537 был нашей стартовой площадкой в новую жизнь. Отсюда мы провожали друзей и подруг и сами покидали дом: учёба, армия, заманчивая работа, женитьба, отпуск, переезд в другой город. И постигали неповторимое чувство возвращения. Задолго до станции выходишь в тамбур и ждёшь, охваченный нетерпением, когда покажутся знакомые места. Проводница в форменном кителе с погончиками открывает тяжёлую дверь, протирает поручни лесенки – и вот в дверном проёме уже проплывают железнодорожные казармы, водонапорная башня, появляется вокзал с дощатым перроном и путевым знаком номер 2537. Поезд замедляет ход, и ты спрыгиваешь с подножки, не дожидаясь полной остановки. Дома!

Как быть?

В мае 1988 года в Новгороде Великом с необыкновенным подъёмом прошли мероприятия Дня славянской письменности и культуры. Новый государственный праздник, учреждённый в СССР, был воспринят интеллигенцией как знак высвобождения русского культурного наследия из-под спуда партийной идеологии. Уже не на страницах литературных журналов, а на площадях, в клубах и школах зазвучали слова о многообразии русской культуры, о сохранении исторических памятников, о патриотизме без обязательной приставки «советский». Всё это прочитывалось как молчаливый вызов официозу. Впрочем, так оно и было.

На обратном пути в Москву я оказался в одном купе с литературными критиками – Владимиром Б. и Николаем М. (с последним я был хорошо знаком). Разгорячённые праздником и радушными проводами, критики завели разговор о наболевшем в литературе и жизни. Мелькали известные фамилии, награждаемые уничижительными эпитетами и выразительными характеристиками, с насмешкой комментировались статьи коллег по цеху и речи политических деятелей.

Конечно, примерно в такой же тональности велись в ту пору разговоры и в кругу моих друзей, но, как у нас издавна повелось, – за дружеским столом, не предназначенные для трансляции кому попало. Сейчас же дверь купе была открыта, поскольку кондиционер, по обыкновению, не работал, и отлитые в безупречную литературную форму инвективы моих соседей беспрепятственно разносились по коридору.

Скажу честно, меня это стало смущать. Конечно, времена не те, но всё-таки… Мало ли… Бережённого и бог бережёт… И когда в очередной раз было не без яда прокомментировано последнее явление народу говорливого Михаила Сергеевича с дражайшей супругой, я, что-то неловко пробормотав, резко толкнул дверь. Она заскрежетала по полозьям, замок удовлетворённо щёлкнул.

Критики уставились на меня. Во взгляде Николая читалась ирония, лицо Владимира было непроницаемо.

– Нет, лучше сидеть в тюрьме, чем загнуться в этом душном купе! – с пафосом воскликнул Николай и отжал скобу. Я был посрамлён.

Дверь медленно отъехала назад и застопорилась. Из коридора потянуло запашком нечистого туалета.

– Вот и Горбачёв так же открыл дверь на Запад, и оттуда попёрла к нам всякая срань, – вздохнул Владимир.

Ну и положение. Закроешь дверь – душно. Откроешь – натянет вони. Как же быть? До сих пор не знаю. Добавил этот вопрос к вечным русским «Что делать?» и «Кто виноват?».