– За вход-то надо платить? Где касса? – спросил Николай Иванович проводника.

– Ничего не надо. Здесь за вход ничего не берут, господине ваше превосходительство, – почтительно отвечал тот. – Вот выберете себе хороший стол, сядете, спросите вина или чего-нибудь поясти и будете смотреть спектакль.

И он тотчас же выбрал столик против эстрады и сказал супругам по-болгарски:

– Заповедайте, седнете, моля ви…

Супруги уселись.

Проводник спросил их, оставаться ли ему или уходить.

– Уходите. Домой дорогу и одни найдем, – кивнул ему Николай Иванович.

И проводник, раскланявшись, удалился.

Публики в зале было очень немного. За одним столом сидели два офицера, пили пиво и играли в шахматы. За другим столом компания статских болгар, плечистых, бородатых, с черными бровями, сросшимися над носом, ужинали. Слуга только что принес им на блюде цельного зажаренного ягненка, и один из ужинающих принялся ножом кромсать этого ягненка, придерживая его не вилкой, а прямо рукой. За третьим столом две пожилые, сильно накрашенные грудастые женщины в черных шерстяных платьях и с розами в волосах пили кофе и разговаривали по-немецки. С ними сидел молодой усатый субъект в красном фраке, белом жилете и белом галстухе, причесанный à la капуль, и пил вино. Это были, как оказалось впоследствии, исполнитель и исполнительницы нумеров увеселительной программы. Около их стола сидела большая черная собака и не спускала с них глаз, ожидая подачки.

К супругам подошел кельнер, одетый на парижский манер, в черном пиджаке и белом длинном переднике до носков сапогов, и спросил их по-немецки, что они прикажут.

– Брат-славянин? – спросил его в свою очередь Николай Иванович.

– Не, господине. Немски человек, – отвечал тот. – Но я говорю по-русски. Здесь ресторан «Одесса», а я жил и в русски городе Одесса.

– Отлично… Но когда же у вас представление начнется?

– Когда публикум побольше соберется, господине. Теперь скоро. В девять часов придет музыкант – и тогда начнется.

Николай Иванович заказал себе бутылку монастырского вина, а жене велел подать апельсинов – и они стали ждать представления.

Публики прибывало мало, но к представлению все-таки готовились, и у эстрады стали зажигать две большие керосиновые лампы. Из дам, не считая исполнительниц увеселительной программы, в ресторане была только одна Глафира Семеновна. Актрисы косились в ее сторону, подсмеивались и что-то шептали своему собеседнику в красном фраке. Глафира Семеновна это заметила и сказала мужу:

– Халды… Нахалки… Чего это они на меня глаза таращат?

– Да, видишь ли, здесь, должно быть, не принято, чтоб сюда замужние дамы ходили, – отвечал Николай Иванович.

– А почему они знают, что я замужняя?

– Ну уж это сейчас для каждого заметно. Конечно же, строго говоря, тебе здесь сидеть не совсем удобно.

– А вот хочу и буду сидеть! – капризно проговорила Глафира Семеновна. – При муже мне везде удобно. С мужем я даже еще в более худшее место пойду, и никто меня не должен осуждать. Я туристка и все видеть хочу.

– Да будем сидеть, будем.

Среди публики появился англичанин в желтой клетчатой парочке, тот самый, который ехал вместе с супругами в одном вагоне. Фотографический аппарат, бинокль в кожаном чехле и баул с сигарами висели у него через плечо на ремнях так же, как и в вагоне. Он уселся за столиком и спросил себе бутылку портеру.

Пришла еще одна дама-исполнительница, тоже уж почтенных лет, но в белом платье и с необычайно роскошной шевелюрой, взбитой какой-то копной на макушке и зашпиленной бронзовой шпагой необычайных размеров. Она ухарски хлопнула по плечу усача в красном фраке, подала руку накрашенным, в черных платьях дамам и подсела к ним.