– Не могу я видеть, когда ты делаешь женщинам плотоядные глаза.

– Я сделал плотоядные глаза? Вот уж и не думал и не воображал. Кельнер! получите! – поманил он слугу и стал рассчитываться, а к столу их подходили уж и немки в черных платьях и протягивали ему свои черные веера.

Он им положил по леву.

– Скоро вы рассчитаетесь? – торопила его Глафира Семеновна. – Я устала и спать хочу…

– Сейчас, сейчас…

– Могу только удивляться, что каждая старая крашеная выдра может вас заинтересовать…

– Да ведь сама же ты…

– Вы кончили? А то я ухожу одна.

И Глафира Семеновна направилась к выходу.

Николай Иванович сунул кельнеру несколько мелочи и побежал за женой.

Когда они уходили из зала, на трапеции раскачивался гимнаст – мальчик-подросток в трико, а косматый пианист наигрывал какой-то марш.

От кафешантана до гостиницы, где остановились супруги Ивановы, было минут пять ходьбы, но все эти пять минут прошли у них в переругивании друг с другом. Глафира Семеновна упрекала мужа за плотоядные глаза, которыми он будто бы смотрел на певиц, упрекала за те левы, которые он положил на веера, а муж уверял, что и в кафешантан-то он пошел по настоянию жены, которая не захотела сидеть вечер в гостинице и непременно жаждала хоть каких-нибудь зрелищ.

– И вздумала к кому приревновать! К старым ведьмам. Будто бы уж я не видал хороших баб на своем веку, – сказал он.

– А где ты видел хороших баб? Где? Ну-ка, скажи мне, – с яростью накинулась супруга на Николая Ивановича. – Где и когда у тебя были эти бабы?

– Да нигде. Я это так, к слову… Мало ли мы с тобой по каким увеселительным местам ездили! Пол-Европы объездили и везде поющих и пляшущих баб видели. Да вот хоть бы взять «Мулен руж» в Париже.

– Нет-нет, ты не виляй. От меня не увильнешь. Я не дура какая-нибудь. Ты не про Париж мне намекнул, а, очевидно, про Петербург.

Николай Иванович стиснул зубы от досады на беспричинный гнев супруги и после некоторой паузы спросил:

– Послушай… У тебя не мигрень ли начинается? Не нервы ли расходились? Так я так уж и буду держать себя. Наберу в рот воды и буду молчать, потому при мигрени тебя в ступе не утолчешь.

– Бесстыдник! Еще смеешь хвастаться перед женой, что у тебя в Петербурге были какие-то особенные бабы! – сказала Глафира Семеновна и умолкла.

Они подошли к подъезду гостиницы. Швейцар распахнул им дверь и с улыбкой приветствовал их:

– Добр вечер, экселенц! Добр вечер, мадам экселенц!

Он дал звонок наверх. С лестницы навстречу супругам бежал коридорный и тоже приветствовал их:

– Заповядайте, экселенц![83] Заповядайте, мадам. Русски самовар? – спросил он их.

– Да пожалуй… давай самовар. От скуки чайку напиться не мешает, – сказал Николай Иванович, взглянув на часы.

Часы показывали всего одиннадцать.

Коридорный отворил супругам их помещение, зажег лампу и подал визитную карточку.

– Опять корреспондент! – воскликнул Николай Иванович. – А ну их к лешему! Надоели хуже горькой редьки.

– А кто виноват? – опять вскинулась на него жена. – Сам виноват. Не величайся превосходительством, не разыгрывай из себя генерала.

Николай Иванович надел пенсне на нос, прочел надпись на карточке и сказал:

– Нет, это не корреспондент, а прокурор.

– Как прокурор? – испуганно спросила Глафира Семеновна.

– Да так… Прокурор Стефан Мефодьевич Авичаров. Прокурор…

Глафира Семеновна язвительно взглянула на мужа и кивнула ему:

– Поздравляю! Доплясался.

– То есть как это доплясался? – спросил тот и вдруг, сообразив что-то, даже изменился в лице.

По спине его забегали холодные мурашки.

– Когда приходил этот прокурор? – спросила Глафира Семеновна коридорного.