— Он встанет?

Подошёл ближе и заглянул в лицо отрока. Петру лежал с закрытыми глазами, вздрагивал, а губы бормотали бессмыслицу про Чёрного пожилого человека. Он протягивает руку Петру и зовёт с собой.

— Дело плохо, слышишь же! — отозвался дед Янко и протяжно вздохнул. От окна потянуло сыростью, и слепец забился в дальний угол, делая охранные знаки и бормоча молитвы вперемежку с закличами для доброго домашнего духа: сохрани, мол, не дай домашнее тепло выветрить, стылому разгулью занять его место.

Вэли отошёл в тот же угол и сел на лавку рядом со слепцом. Наверное, хотел усилить его закличи, чтобы сырец не проник в светлицу, не сделал всех сидящих в ней обречёнными на хворь.

— Баубау стоит под окнами, ждёт его, — дед Янко повернул лицо к Стево и посмотрел снизу вверх, но сурово: сам виноват. Вот что говорил этот взгляд из-под насупленных бровей. — Он сирот уводит, умерших до срока.

— Петру не сирота, — возразил Стево, чтобы протолкнуть в горле ком, мешавший дышать. Видел в монастыре, как люди отходят: если примирились со смертью, то тихо, а коли она внезапно подкралась и дала обухом по голове, стало быть, мечутся, ищут во Тьме дорогу назад, да Стражи Пути не позволят.

Вступил на широкую, вымощенную красным кирпичом дорогу, идти можно только вперёд. И лунный свет тебе в помощь, и те, кто встретятся на Пути. Оглядываться нельзя, да и смыслу нет: исчезает дорога за твоей спиной.

— Почём знаешь-то? Может, уже и сирота или при живых родителях остался ненужным, как вон мой Нелу. Всех их Баубау по Пути провожает, жалеет, говорят, руки не выпускает, убаюкивает сказками о доме, где каждый друг другу дорог, да и правильно. Не было тепла на этом свете, пусть на том будет.

Дед Ярко опёрся о свой посох, будто ноги слабели, и протяжно вздохнул.

— А спасти его можно? — Стево нахмурился ещё больше, чувствовал, как холод завладевает постелью Петру, наверное, на этой сам дед Янко спал, вон какая крепкая и широкая, не то что топчан в другом углу, застеленный полинялым покрывалом в заплатках.

Раз дед Янко не пожалел собственной постели, расстелил перед чужаком бельё, пусть и серое, но чистое, значит, не о смерти отрока поговорить хотел. Спасти Петру возможно: постели бы жалко на покойника стало, тем более на заезжего чужака.

— Говори, я за ценой не поскуплюсь, дорог он мой подруге.

— Я о том и поговорить хотел, — громко произнёс дед и прошёл к столу, за которым давеча сидели.

— Нелу, хватит молиться, без тебя холод отгонят, поставь нам ещё лампу. Не скупись на масло, сегодня ночь особая, дело великое говорить будем, твоя судьба на волоске висит.

Нелу вскочил и чуть не кубарем скатился к ногам деда. Подсунул макушку для ласки и юркнул в подпол, чтобы через миг вернуться с зажжённой лампой. Поставил на стол и сел подле деда, склонил голову, приготовился слушать.

Юркий, как ящерица, проворный, охочий до тепла. Ласковый телёнок с рогами.

Стево не оборачивался, но спиной чуял, что Вэли рядом. Если что поможет, а не вмешивается, так правильно: понимает, что дела деликатные, от них жизнь Петру зависит, может, и не только его. Маги чуют друг друга и уважают, а здесь чужая доля, в Арад без дела нельзя силу показывать. Они и так влипли.

— Я уже предлагал, сейчас опять спрошу: оставишь его мне, коли вытяну с Пути? Решай сейчас.

Положил узловатые руки на стол и скрестил пальцы.

Стево молчал. Вайя не простит, коли бросят Петру, но и смерть его станет между ними негласной разлучницей. Петру не заслужил участи пасть в чужом граде без пользы, он знает, где Вайя, раз защищал, то напали на них, каждая минутка дорога.