– На лошадиную ярмарку? В Сираити?

– Хай.

– И зачем ты туда хочешь?

– Сладкой ваты поесть.

– Сладкой ваты? – Киёми усмехнулась невинному желанию дочери. – Потерпеть придется, любовь моя. Мы сражаемся за Императора, и только Император решит, когда война кончится.

– Мия говорит, что скоро здесь будут американцы.

Киёми остановилась и огляделась – не слышал ли кто-нибудь.

– Никогда такого больше не говори никому. И не всякому слуху верь. Рот – ворота, через которые приходит беда.

– Я понимаю, мама.

На краю школьного двора Ай приподняла клапан тревожного рюкзака.

– Что вы мне положили в бэнто?

– А что бы ты хотела там увидеть?

Ай поднесла к губам палец:

– Может быть, тэндон?

– Понимаю. Значит, мне надо было съездить к океану и наловить креветок, а потом сбегать в горы за дикими кореньями?

– Это было бы самое приятное.

Киёми уронила руки вниз.

– Что скажешь про рисовые шарики?

На лице девочки выразилось разочарование.

– Опять?

– Это лучше, чем червь печали.

Ай улыбнулась и поклонилась:

– Сайонара, мама.

Вопреки привычке прощаться с дочерью поклоном, Киёми нагнулась и поцеловала Ай в щеку.

– Сайонара, любовь моя.

Ай растворилась в толпе детей, а Киёми, глядя ей вслед, подумала о вишнях, растущих вдоль берегов Хонкавы. Ей рисовались цветы, розовые снежинки, ложащиеся на тихие воды, и вспоминалось, как уплывают они в гостеприимные объятия моря.

Ссутулившись, Киёми подошла к трамвайной остановке «Мост Айои», где толпились на бетонном пятачке ожидающие. Если она прямо сейчас не сядет на трамвай, то опоздает на работу на завод «Тойо Кёгё». Не то чтобы ее за это уволили – правительству нужен каждый трудоспособный работник. Но начальник, господин Акита, может начать ее унижать перед остальными рабочими, чтобы увидеть ее слезы. Но не дождется. Больше никогда ни один мужчина не заставит ее плакать.

Людей на бетонной платформе объединяли общие невзгоды. В основном здесь стояли женщины двадцати или тридцати с лишним лет, одетые в мешковатые монпэ и блузы, с темными кругами под глазами на исхудалых лицах. Немногочисленные мужчины были одеты в рекомендованную правительством джинсовую форму, краги и армейские шапки. Но вид у них был такой же недокормленный, как у женщин. Все молчали, будто гости на собственных похоронах. Киёми недоставало довоенной обстановки, когда женщины летели по тротуарам в кимоно или европейских платьях, волосы завиты, губы ярко накрашены. С тех пор как правительство объявило все западное злом, эти платья и кимоно стали ненужной роскошью, и кэмпэйтай, военная полиция, требовала от женщин ношения рабочей или крестьянской одежды.

Толпа покачнулась, как пшеница под ветром, головы обернулись в сторону Соколиного города. Абрикосово-темно-зеленой полосой вылетел трамвай, гремя по рельсам и упираясь дугой в провод. Люди на остановке подобрались, готовясь лезть в вагон, но трамвай, и без того переполненный, пролетел мимо, не сбавляя скорости.

Киёми покрепче сжала ручку тревожной сумки и двинулась на мост. На середине пути она остановилась поглядеть на Мотоясу, положив ладони на шершавый бетон перил. Прохладный южный бриз нес солоноватый привкус Внутреннего моря. Старик на песчаном берегу с плеском закинул в воду невод со свинцовыми грузилами. Ближе к мосту женщина склонилась к воде, проверяя ловушку для угрей. На каменной набережной столпились дома, отделяющие город от реки, и вороны облепили их крыши, оглашая воздух резким карканьем своих жалоб. По реке в сторону устья скользила лодка устричника, ее двигали длинными шестами два рыбака, и кожа их от долгого пребывания на ветру и солнце напоминала красное дерево. Еще дальше раздувались на фоне желтой дымки паруса рыбачьих лодок, подобные бедуинским шатрам под ветром пустыни.