– Мама говорила, любовь – это договор. Пункты, подписи, штрафные санкции.

– А я говорю – это лесной пожар. – Он взял её руку, приложил к своей груди. Под кожей билось что-то тёплое, живое, не вписывающееся в графики. – Ты либо бежишь, либо становишься пеплом, из которого всё начнётся заново.

Капля дождя просочилась через щель в раме, упала ей на шею. Владимир стёр её большим пальцем, движение медленное, как расшифровка древнего письма. Юлия закрыла глаза, видя внутреннюю киноплёнку: их споры о Камю в книжном, осколки зеркал, ночь в музее, где он назвал её трещинами со светом.

– Я боюсь, – выдохнула она, чувствуя, как его губы касаются виска. – Что ты – мираж. Что я выдумала тебя, чтобы сбежать от себя.

– Тогда беги, – прошептал он в кожу у уха. – Но знай: мираж не пахнет скипидаром.

Его губы нашли её губы. Поцелуй был горьким от кофе, солёным от дождя за окном. Юлия ухватилась за его куртку, сминая ткань, будто пытаясь удержать реальность. Внутри всё перевернулось: страх и надежда, желание и сомнение сплелись в узел, который невозможно развязать, только разрубить.

Когда они разомкнулись, граммофон внезапно заиграл – заезженную пластинку с голосом давно умершей певицы. «Любовь – это…» – пелось в трещине, и игла застряла, повторяя слог «лю… лю… лю…».

– Твоя мать права, – Владимир прижал лоб к её лбу. – Только договор – не между людьми. Между страхом и смелостью. Подписи – наши поцелуи. Штраф – разбитое сердце.

Она рассмеялась, и смех подхватил заевшую пластинку. Игла прыгнула дальше: «…это ветер, что стирает города!»

Послесловие:

Позже, когда дождь стих, они нашли на полу кисть с засохшей краской. Алый мазок пересекал синий, создавая новый оттенок – тот самый, неопределённый. Юлия спрятала кисть в карман, как талисман. Всю ночь ей снилось, что она падает, но вместо камней внизу были облака, и каждое прикосновение к ним оставляло следы цвета, которого нет в палитрах.

Дождь бил в окна мастерской третий день подряд. Юлия сидела на полу среди разбросанных эскизов, которые Владимир назвал «картами свободы». На столе гнил бутерброд, забытый им перед исчезновением. Телефон молчал. Даже ветер, обычно шептавший через щели, замер, будто боялся спровоцировать бурю.

Она пнула банку с кистями. Серебряная краска расползлась по полу, повторяя контуры архипелага предательства. «Семь дней. Сто шестьдесят восемь часов. Десять тысяч восемьдесят минут». Цифры жгли мозг, как кислотой. В ящике стола лежала его зажигалка с гравировкой «Сжигай мосты» – теперь она понимала, насколько буквально он это воспринимал.

Внутренний монолог:

«Он научил меня дышать трещинами, а сам стал самой глубокой из них. Идеальная месть за сломанные стены».

Зоя застала её на крыше офисного центра, где раньше Юлия заключала сделки. Теперь здесь валялись пустые банки из-под краски, а на стене алым вился граффити-дракон с надписью: «Даже огонь боится одиночества».

– Ты похожа на бунтующего подростка, – Зоя пнула баллончик, улыбаясь криво. – Только вместо мамы – весь мир в таргете.

Юлия швырнула камень в рекламный щит со своим старым фото. Стекло треснуло, разделив её улыбку на «до» и «после».

– Он превратил меня в шутку. Я – как эти дурацкие инсталляции: все видят смысл, а внутри – пустота.

Ночью она ворвалась в его квартиру, ломая замок отверткой. Воздух пах затхлостью брошенного здания. На мольберте – портрет Лизы с новым фоном: трещины затянули золотой сеткой. В ящике нашла пачку писем от неё, перевязанных детской резинкой. Последняя строчка в верхнем конверте: «Прости, что учу тебя жить, сама не умея».