– От «своей» свободы! – Юлия сжала кулаки, чувствуя, как под ногтями впивается старая заноза – щепка от мольберта Владимира. – Ты строила клетку и называла её троном.

Тишину разрезал бой часов – массивных, привезённых из Лондона. Каждый удар отзывался в висках. Мать подошла к окну, распахнула шторы. Улица внизу кипела жизнью, которой здесь никогда не позволяли просочиться внутрь.

– Ты думаешь, он тебя любит? – спросила она вдруг, мягко, как будто проверяя лезвие ножа. – Этот… художник. Он видит в тебе бунт. Новую игрушку. А когда надоест —

– Перестань. – Юлия перебила её впервые в жизни. – Ты не знаешь, что такое любовь. Ты даже папу прогнала за то, что он подарил мне куклу вместо калькулятора.

На портрете над диваном отец смотрел пустыми глазами. Мать дёрнула уголок губ – неудавшаяся попытка улыбки.

– Любовь – роскошь для слабых. Я сделала тебя сильной.

– Сильной? – Юлия рассмеялась, и звук разбил хрустальную вазу на консоли. Осколки упали на паркет, смешавшись с тенями. – Ты сделала меня пустой! Я выигрывала тендеры и теряла себя.

Она достала из кармана смятый листок – детский рисунок из музея. На обороте Владимир написал: «Даже шторм начинается с трещины в стекле».

– Посмотри на это, – протянула она матери. – Это я. Настоящая.

Мать взяла листок кончиками пальцев, будто он был заражён. Её глаза пробежали по каракулям, остановились на подписи.

– Ты хочешь быть «этим»? – она бросила рисунок в камин. Без огня бумага легла на холодные «угольки», как белый флаг. – Жалкой тенью с кисточкой вместо меча?

Юлия подошла к выходу. Рука на бронзовой ручке двери дрожала, но спина была прямой.

– Нет. Я хочу быть человеком, а не твоим проектом.

На улице её ждал Владимир, прислонившись к фургону с отваливающейся краской. В руках он держал старую куклу – ту самую, с оторванной рукой, которую Юлия оставила на чердаке.

– Нашёл у мусорных баков, – ухмыльнулся он. – Решил, ей нужна компания.

Она взяла куклу, прижала к груди. Сзади, в окне гостиной, мелькнула тень – мать наблюдала, скрытая шторами. Юлия помахала ей куклой, как когда-то в пять лет. Потом села в фургон, где пахло масляной краской и дорогами, которые не нанесены на карты.

Финал главы:

Ночью Юлия вернулась за рисунком. Камин был пуст, но на мраморной полке лежала жемчужина из разорванного ожерелья. Материнский почерк на обороте: «Храни. На всякий случай».

Она оставила жемчужину среди угольков – алмазом в искусственном пепле.

Сон начался с тишины. Юлия стояла на пьедестале из белого мрамора, её тело – холодная, отполированная до блеска статуя. Вокруг простирался город из стекла и стали, где небо отражалось в фасадах небоскрёбов, как в гигантских зеркалах. Люди внизу, мелкие и чёрные, как муравьи, фотографировали её, шепча: «Идеальная. Неприкосновенная». Но внутри мрамора пульсировала боль – трещина, начавшаяся у сердца, медленно ползла вверх, к горлу.

Она попыталась закричать, но каменные губы не дрогнули. Трещина добралась до глаза, и вдруг пьедестал рухнул. Падение длилось вечность. Стеклянные здания бились осколками, ветер выл в ушах. В последний миг она увидела своё отражение в витрине – не статую, а человека, с распахнутыми руками и лицом, искажённым не страхом, а свободой.

Проснулась от собственного крика. Комната Владимира, залитая утренним светом, встретила её запахом кофе и масляной краски. На столе у окна стояла разбитая керамическая ваза, которую они накануне склеивали золотым клеем – трещины блестели, как жилы драгоценной руды.

– Опять тот сон? – Владимир сидел на полу, собирая мозаику из осколков зеркала. Его руки двигались уверенно, будто хаос был лишь ещё одной формой порядка.