Она кивнула, прижимая ладонь к груди, где всё ещё ныло от удара о мнимую землю.

– Падала. Разбивалась. Но… – она подошла к окну, где на подоконнике рос кактус, пробившийся сквозь трещину в горшке. – Это было похоже на полёт.

Он поднял голову, и в его глазах мелькнуло что-то знакомое – то же, что она видела в своём отражении во сне.

– Знаешь, почему я люблю собирать разбитое? – Он поднял осколок, поймав в нём солнечный зайчик. – Потому что только через трещины видно, что внутри.

Она взяла кусок зеркала. В нём её лицо было раздроблено на десятки частей: здесь – глаз с морщинкой, там – непослушная прядь волос, в другом осколке – родинка, которую мать называла «дефектом». Но вместе эти осколки складывались в целое – живое, неидеальное, её.

– Мать говорила, падение – это провал, – проговорила Юлия, поворачивая осколок в руках.

– А я говорю: это начало, – он встал, стряхнув с джинсов пыль. – Пока мы падаем, мы меняем форму. Застываем – умираем.

Он взял её руку, вывел на пожарную лестницу. Город шумел внизу, но здесь, на высоте пятого этажа, ветер носил запахи далёких мостовых и чьих-то непрожитых жизней.

– Помнишь, как ты боялась высоты? – спросил он, указывая на перила, где когда-то она не решалась даже опереться.

– Боялась не высоты. Боялась сорваться.

– А теперь?

Она перегнулась через ржавые прутья. Ветер подхватил её волосы, разметав их, как чёрные флаги. Внизу, на асфальте, кто-то нарисовал мелом дерево – кривое, с корнями, рвущимися из трещин.

– Теперь я знаю, что земля тоже может быть мягкой, – улыбнулась она, вспоминая, как неделю назад прыгала в кучи осенних листьев, сброшенных дворником.

Они вернулись в мастерскую. Владимир достал из ящика мраморную плиту – обломок какой-то памятной доски.

– Поможешь сделать что-то новое?

– Что?

– То, что не стыдно разбить.

Она провела пальцем по холодной поверхности. Камень был гладким, бездушным. Но под ним, как в том сне, пульсировала жизнь.

Послесловие:

Перед сном Юлия нашла на подоконнике записку Владимира:

«Страшно не упасть. Страшно никогда не подняться.

Но ещё страшнее – никогда не прыгнуть».

Она прикрепила её к стене, где висел золотой клей и фотография разбитой вазы. За окном зажглись фонари, и в их свете трещины на стекле засияли, как карта новых маршрутов.

Мастерская Владимира пахла скипидаром и мокрой глиной. За окном лил осенний дождь, стуча по жестяной крыше, как джазовый музыкант, потерявший ритм. Юлия стояла у мольберта, разглядывая их совместную работу – абстрактный портрет, где мазки её нерешительности сплетались с его смелыми штрихами. Владимир сидел на подоконнике, чиня старый граммофон. Его руки, испачканные в масле, двигались уверенно, но взгляд то и дело скользил к ней, будто проверяя границы ещё не произнесённых слов.

– Здесь не хватает красного, – сказала она, касаясь кисти к холсту. Капля краски упала на пол, как кровь из порезанного пальца.

– Или синего, – он поднял голову. В глазах – отблеск лампы, похожий на ту самую трещину в статуе из её сна. – Того, что между небом и морем. Неопределённого.

Он встал, приблизился. Запах металла и древесины смешался с ароматом дождя. Юлия сжала кисть так, что щетина оставила отпечатки на ладони.

Внутренний монолог:

«Это не он. Это я. Я создала его из обрывков желаний: запах кофе с солью, руки, умеющие оживлять мёртвое, фразы, как ключи к клетке. А если завтра он исчезнет, и останется только эхо моего одиночества?»

– Ты дрожишь, – Владимир остановился в сантиметре. Его дыхание сместило прядь её волос. – Как холст перед первым мазком.

Она засмеялась нервно, звук получился надтреснутым: