Когда темнота стала абсолютной, он нашёл пещеру – узкую расщелину в скале, пахнущую мхом и древностью. Развёл костёр из сухих веток, добытых словно из ниоткуда. Пламя вырывало из мрака их лица: её – исцарапанное ветками, его – с обветренными скулами, на которых блестели капли растаявшего снега.

– Раньше я боялся тишины, – сказал Владимир, бросая в огонь шишку. Искры взметнулись к потолку пещеры, осветив древние рисунки – руки с растопыренными пальцами, бизонов, солнце с лучами-змеями. – После смерти Лизы включал радио, телевизор, музыку. Пока не понял: тишина – это не пустота. Это язык, который надо заново учить.

Юлия прижала колени к груди. Тепло огня обжигало лицо, но спина леденела от сырости.

– А если я не хочу учить? – прошептала она. – Если я устала от новых языков, новых правил, новой себя…

Он подвинулся ближе. Тень от огня плясала на стене, сливая их силуэты в странное двуглавое существо.

– Тогда останься здесь. Замри. Стань ещё одним рисунком на камне. – Его голос звучал жёстко, как удар кремня о сталь. – Но знай: даже пещерные люди искали выход.

Ночью её разбудил вой ветра. Владимир спал, свернувшись у потухшего костра. Юлия выползла наружу. Луна висела над ущельем, серебряным серпом, режущим небо. Снег перестал, и в ледяном свете она увидела их тропу – петляющую, беспорядочную, но ведущую вниз, к реке, чей шум доносился сквозь гул в ушах.

Внутренний диалог:

«Контроль – это миф. Карта, которую мы рисуем поверх хаоса. Но что, если сжечь карту? Стать рекой, которая не знает, куда течёт, но всё равно пробивает каньоны?»

Утром она разбудила его, тряся за плечо.

– Я знаю путь.

– Компас всё ещё врет. – Он потёр глаза, похожие на проруби во льду.

– Мне плевать. – Она высыпала из кармана горсть камешков, собранных у входа. – Мы оставляем их на развилках. Если заблудимся – вернёмся.

Он рассмеялся, и звук эхом отразился от скал.

– Моя рациональная Юлия. Даже в бунте – системна.

– Нет. – Она взяла его руку, ощущая шрамы на ладони. – Это не система. Это игра.

Спуск занял пять часов. Когда они вышли к реке, солнце пробилось сквозь тучи, превратив лёд в алмазную крошку. Юлия сняла перчатку, коснулась воды. Боль от холода была живой, острой, настоящей.

– Я не хочу контролировать даже завтра, – сказала она, глядя, как течение уносит их камешки. – Хочу… – Голос сорвался.

– Хочу доверять. Себе. Тебе. Этой проклятой реке.

Владимир обнял её сзади, подбородок упёрся в макушку. Его дыхание смешалось с рёвом воды.

– Тогда прыгай.

– Что?

– В реку. Доверься, что вынесет.

Она засмеялась, и смех подхватило эхо. Потом шагнула вперёд, чувствуя, как лёд трещит под ногами. Он догнал её на краю, где вода кипела, как жизнь, которую они больше не боялись прожить.

Офисный небоскрёб дрожал под порывами ветра, будто гигантский хрустальный сосуд. Юлия стояла у панорамного окна, наблюдая, как облака разрываются о стеклянный шпиль. На столе позади лежал контракт – тридцать страниц мелкого шрифта, обёрнутых в кожу редкой ящерицы. Её новое имя должно было красоваться на табличке «Старший партнёр», но сейчас буквы казались ей клеткой из позолоты.

– Вы опоздали на семь минут, – босс вошёл, не поднимая глаз от часов Patek Philippe. Его галстук был завязан узлом «Элдридж», который она когда-то изучала по YouTube, чтобы произвести впечатление. – Надеюсь, это последняя вольность.

Юлия повернулась. Вместо блейзера на ней был свитер Владимира – растянутый на плечах, с пятном индиго на рукаве. В кармане болтался осколок зеркала, обёрнутый в страницу из «Братьев Карамазовых».

– Я отказываюсь от поста, – сказала она, упираясь ладонями в стекло. Где-то внизу, на уровне 20-го этажа, кружила стая скворцов, выписывая коды свободы.