Она прикоснулась к стеклу витрины. Холодный барьер отделял её от шедевра, который больше напоминал руины.

– Зачем сохранять то, что сломалось?

– Потому что сломанное – это правда, – он взял её руку, повёл дальше.

В центре зала висела люстра из битого стекла. Осколки, связанные медной проволокой, бросали на стены звёздный дождь. Владимир запустил пальцы в луч света, и тень его кисти легла на стену, словно крыло.

– Здесь все как ты, – сказал он, не глядя. – Все видят идеальные линии. А я…

Он подвёл её к зеркальной инсталляции. Тысячи осколков отражали лицо Юлии – каждый под своим углом. В одном она была строгой бизнес-леди, в другом – девочкой с растрёпанными волосами.

– Ты как эти картины, – Владимир дотронулся до трещины, разделившей её отражение пополам. – Все видят совершенство. А я – трещины, где прячется свет.

Юлия замерла. Слова висели в воздухе, как дым после фейерверка. Она обернулась к полотну позади – огромному чёрному квадрату с едва заметной царапиной по центру.

– Это же Малевич?

– Подделка. – Он усмехнулся. – Настоящий хранится в запаснике. Но эта… – провёл пальцем по пыльной раме, – ценнее. Видишь?

Присмотревшись, она разглядела в царапине микроскопические буквы: «Спасибо, что заметил».

– Кто…

– Сторож. Бывший физик. Каждую ночь оставляет послания там, где их никто не ищет.

Они сели на ступени у скульптуры, собранной из старых клавиатур. Владимир достал термос с кофе, пахнущим корицей и бензином.

– Когда Лиза умерла, я неделю жил здесь. – Он кивнул на зал с фресками. – Реставрировал ангела, у которого откололось крыло. Ночью он шептал: «Лети сама».

Юлия прижала ладони к холодному полу. Где-то в глубине здания скрипнула дверь.

– Я боюсь, – призналась она впервые вслух. – Боюсь, что мои трещины не смогут удержать свет.

Он повернул её лицо к зеркальной инсталляции. Трещины теперь сверкали золотом, как реки на карте сокровищ.

– Они не должны удерживать. Они проводят его.

На рассвете, покидая музей, Юлия заметила на полу у выхода холст-невидимку – чистое полотно с подписью в углу: «Нарисуй сама». Владимир, смеясь, сунул ей в карман кисть.

– Твоя очередь оставлять послания.

По дороге домой она купила баллончик золотой краски. Первую трещину – на идеально отполированном фасаде своего офиса – Юлия превратила в ветвь дерева. На стволе вывела: «Расти отсюда».

Гостиная матери напоминала зал суда. Хрустальные люстры, портреты в позолоченных рамах, диваны с натянутыми, будто натянутыми нервами, чехлами. Юлия стояла у камина, где вместо огня лежали искусственные угли – мерцающие LED-лампочки. Даже тепло здесь было подделкой.

Мать сидела в кресле с прямой спинкой, как будто прикованная к трону. Её пальцы перебирали жемчужное ожерелье – точную копию того, что Юлия разорвала в офисе.

– Ты разрушаешь всё, что мы строили, – голос матери напоминал скрип пера по пергаменту. – Двадцать лет дисциплины, жертв… ради прихоти?

Юлия коснулась мраморного камина. Холод проникал под кожу, как когда-то – её детские страхи. Она вспомнила, как в десять лет спрятала дневник с пятёркой по рисованию. Мать нашла, порвала: «Это не приведёт тебя в совет директоров».

– Ты называла это «строительством», – Юлия повернулась, ловя своё отражение в зеркале во весь рост. На ней были джинсы с пятнами краски, свитер Владимира с выгоревшими локтями. – Но что, если это была не крепость, а тюрьма?

Мать замерла. Жемчужины зашелестели, будто змеиное предупреждение.

– Тюрьма? – она поднялась, поправляя безупречный шов на юбке. – Тюрьма – это мир снаружи. Где тебя сожрут, если замедляешь шаг. Я дала тебе ключи от свободы.