– Здесь подают лучшую картошку в городе, – заявил он, смахивая крошки с липкого столика. – Правда, последний санитарный проверял их в 90-х.

Юлия приподняла край бумажной салфетки с надписью «С Новым Годом!». Под ней прятались пятна, похожие на континенты неизвестной страны. Она привыкла к стерильным ресторанам с тихой музыкой, где официанты читают мысли. Здесь же пахло жареным маслом и свободой – резкой, как уксус.

Официантка с синим маникюром швырнула меню. Владимир заказал, не глядя:

– Две порции картошки фри и кофе, который не отличить от асфальта.

Юлия потрогала вилку с погнутыми зубцами. Её пальцы дрогнули – привычка проверять чистоту.

– Не умрёшь, – он перехватил её взгляд, обмакивая кусок хлеба в общую горчичницу. – Иногда грязь полезнее стерильности.

Картошка пришла в металлической миске, заляпанной жиром. Ломтики кривые, местами подгоревшие. Юлия поднесла один к губам, вспомнив мамины уроки: «Еда – топливо, а не удовольствие». Хруст. Соль. Тёплый пар, обжигающий язык. Она замерла, ощущая, как вкус разливается по нёбу – грубый, наглый, настоящий.

– Ну как? – Владимир облокотился на стол, сдвинув солонку.

Слёзы подступили неожиданно. Она засмеялась, давясь картошкой и слезами.

– Я… я забыла, что это вкусно – быть живой.

Он рассмеялся вместе с ней, вытирая жирный палец о джинсы. За соседним столиком подростки стреляли картофелем друг в друга, пока повар в засаленном фартуке орал из-за стойки. Шум, гам, жизнь – неотредактированная, как старый фильм с порванной плёнкой.

Владимир вдруг потянулся через стол, стёр с её щеки крошку.

– Вот ты какая. Настоящая.

Она почувствовала, как горит ухо под прядью выбившихся волос. Неловкость? Нет. Облегчение. Будто сбросила корсет, который носила двадцать лет.

– В детстве я воровала хот-доги у уличных ларьков, – сказала она вдруг, крутя соломинку в стакане с «колой», которая пахла лекарством. – Потом мама застала и…

– Отшлёпала линейкой по пальцам?

– Подарила годовую подписку на «Экономист». Сказала: «Голодные мыслители меняют мир».

Он фыркнул, рисуя на салфетке каракули. Получился смешной человечек с крыльями из картофелин.

– Моя мать выгоняла меня голым на балкон за двойки. – Он смял рисунок, бросил под стол. – Теперь я каждую зиму сажаю цветы на том балконе.

Юлия посмотрела на свои ладони – без жемчуга, без часов, с жирным отпечатком от миски. Впервые за годы они не дрожали.

– Эй, любовники! – Официантка швырнула чек. – Закрываемся.

На улице дождь сменился мокрым снегом. Юлия шлёпала по лужам, не уклоняясь. Владимир нёс её туфли – каблуки сломались, когда она пнула банку из-под колы.

– Знаешь, почему картошка здесь вкусная? – Он остановился под фонарём, где снежинки танцевали в световом круге. – Потому что её готовят без страха.

Она засмеялась снова, и смех вырвался лёгким паром в морозный воздух. Без зеркал. Без правил. Просто звук, рождённый где-то между рёбрами.

В кармане зажужжал телефон – мать. Юлия выключила его, спрятав в коробочку от картошки. Завтра будут скандалы, ультиматумы, штрафы за срыв сделок. Но сейчас, под снегом, превращающим город в чёрно-белое кино, она впервые чувствовала себя героиней своей жизни, а не статистом в чужом сценарии.

Дневник лежал раскрытым на старом чердаке, куда Юлия забралась впервые за годы. Пыль висела в луче света, как застывшие ноты забытой мелодии. Сквозь слуховое окно пробивался ветер, шевеля страницы книги Рильке, которую Владимир подарил ей неделю назад. На полях всё ещё виднелись его пометки – стрелки, ведущие от чужих слов к её собственным мыслям.

Юлия прижала колени к груди, обхватив их руками. Холод деревянных досок просачивался сквозь тонкую ткань платья, но она не спешила уходить. Здесь, среди коробок с детскими игрушками и потёртых чемоданов, время текло иначе. Мягко. Без секундомеров.