Дождь хлестал по спине, смывая лак с ногтей, размывая контуры строгого пучка. Где-то под мостом, в трущобах старого города, её ждал мужчина с краской под ногтями и умением превращать трещины в искусство.

Запись в дневнике 23:11:

«Сегодня я разбила часы.

Время вытекло серебряной лужей.

Я – не стрелки. Я – птица,

что пьёт дождь из разбитого неба».

Мастерская Владимира пахла льняным маслом и пылью веков. Солнечный луч, пробившийся сквозь запылённое окно, выхватывал из полумрака ящики с кистями, банки с позолотой и фотографию, приколотую к пробковой доске. Юлия разглядывала снимок: Владимир, лет на десять моложе, держал на плечах девочку с косичками. Оба смеялись так, что глаза превратились в щёлочки, а рот Владимира, обычно поджатый в ироничную ниточку, был широко распахнут.

– Моя племянница, Аня, – он поставил на стол кружку цикория, брызги попали на палитру с охрой. – Ей семь. Она считала, что я умею летать.

Юлия прикоснулась к уголку фотографии. Бумага выцвела, но энергия смеха била через край. Она вдруг поняла: не помнит ни одного своего фото, где бы смеялась по-настоящему. На корпоративных снимках – улыбка в три зуба. На светских раутах – прикрытый веером рот. Даже в детском альбоме – сжатые губы после замечания матери: «Девушки не хохочут как лошади».

– Как это – не знать своего смеха? – Владимир достал из ящика зеркало в раме с отбитым уголком. – Посмотри.

Юлия увидела своё отражение: брови чуть приподняты, губы напряжённо сомкнуты. Она попыталась расслабить лицо, но получилась гримаса, как у человека, впервые пробующего экзотический фрукт.

– Не заставляй. Смех рождается здесь. – Он ткнул пальцем ей в грудь, чуть левее жемчужной броши. – А не в зеркале.

За окном забарабанил дождь. Владимир взял кисть, начал подрисовывать нимб ангелу на потёртой иконе. Юлия же разглядывала фото, ловя себя на мысли, что завидует девочке. Та, судя по всему, даже не пыталась скрыть отсутствие переднего зуба.

– Мама говорила, смех старит, – проговорила она вдруг. – В семнадцать я тренировалась перед зеркалом: уголки губ на сантиметр вверх, не больше.

Владимир повернулся, оставив кисть в банке с растворителем. Жидкость медленно окрашивалась в кроваво-красный.

– А если попробовать сейчас? Без зеркала. Без правил.

Она покачала головой, но уголки губ дрогнули. Владимир вдруг щёлкнул выключателем. Свет погас, остался только блик от уличного фонаря на мокром стекле.

– Темнота – лучший союзник. Здесь никто не увидит, даже ты.

Юлия почувствовала, как смех подступает снизу – невесомый пузырь, вырывающийся из запретной зоны. Первый звук напоминал кашель. Второй – всхлип. Потом её тряхнуло, будто вывернуло наизнанку. Она смеялась над абсурдом – над годами застёгнутой на все пуговицы жизни, над страхом оказаться «неидеальной», над тем, что потребовался чужой детский снимок, чтобы понять: её собственная радость похоронена под слоем перламутрового лака.

Когда свет зажёгся, Владимир протянул ей мокрую от дождя ветку сирени.

– Вот твой смех. Дикий. Непричесанный. Прекрасный.

На обратной стороне фотографии она позже нашла надпись: «Помни, тётя Лиза: летать может каждый, если перестать бояться высоты». Юлия провела пальцем по буквам, представляя, как девочка с косичками теперь, наверное, её ровесница. И, возможно, тоже где-то учится смеяться заново.

Кафе «У дяди Вити» ютилось между автомастерской и круглосуточным магазином. Вывеска мигала жёлтым неоном, отражаясь в лужах с радужными разводами машинного масла. Пластиковые стулья, прикруплённые цепями к полу, скрипели под порывами ветра. Владимир толкнул дверь, звякнув колокольчиком, от которого отвалилась половина бубенчика.