Гул корабля постепенно возвращался к своему привычному ритму, но теперь в нем слышались хрипы. Багровый свет в жилах стал неровным, мерцающим. Воздух наполнился запахом гари и гниющей плоти – ее собственной. Шрамы на ее теле, оставленные Стражами, были идеально черными, безжизненными пятнами на пульсирующей органике. Они не заживали. Они были Шрамами на Реальности, незаживающими ранами, нанесенными самой тканью бытия.

Силван лежал на полу у смотрового окна, весь в собственной крови и рвоте. Видения Вечного Падения все еще плясали у него перед глазами, смешиваясь с картиной уничтожения Стражей. Он понял суть Великого Деяния. Это был не просто акт разрушения. Это было Нарушение. Преступление против самого порядка вещей. И Плоть была палачом, несущим кару. Или исполнителем последней воли безумного божества? Разницы, похоже, не было.

Он поднял дрожащую руку. Прожилка на предплечье была не просто темной линией. Теперь она пульсировала слабым, зловещим светом, синхронно с хрипящим гулом раненого корабля. И он чувствовал не только направление. Он чувствовал Цель. Туманную, но неизбежную. И от этого осознания, смешанного с холодом Вечного Падения, его охватил ужас глубже любого кошмара. Они летели не просто сквозь космос. Они летели сквозь боль вселенной, оставляя за собой шрамы, к финалу, который мог уничтожить все.

В глубине туннеля за его спиной послышался шорох. Множественный, липкий. Что-то приползло на запах крови.

Шрамы остались. Черные, безжизненные пятна на боках Плоти, напоминающие дыры в самой реальности, не затягивались. Они были холодными на ощупь, если кто-то осмелился бы прикоснуться, и источали слабый запах озона и пепла, вечное напоминание о встрече с энтропией в мертвой системе. Гул корабля стал глуше, хриплее, как дыхание тяжело раненного зверя. Боль от ран была постоянным фоном в сознании Силвана, передаваясь через пульсирующую прожилку на его предплечье – теперь она светилась тусклым, неровным багрянцем, почти синхронно с дыханием Плоти. Он научился отчасти различать ее "настроение": тревогу, нетерпение, тупую ярость. И сейчас сквозь боль и усталость левиафана пробивалось что-то новое – ГОЛОД. Ненасытный, древний, как само пространство.