Усик каланхоэ, или Проползая под кустом черноплодной рябины Виталий Свёклов

"Олег, кинь станок, пожалуйста!" – послышалось где-то в глубине цеха. Все прислушались. И правда, послышалось. И только станок безмятежно парил в воздухе, чертя на полу причудливые тени, напоминавшие зайца и куст черноплодной рябины. Капли свежего машинного масла стекались в небольшие лужицы на свежеприобретенной черепно-мозговой травме Санька.

В этот момент как-то неожиданно по-будничному прогудел свисток, а это значило, что сейчас куча потных мужиков и теток попрутся в душ. Потом будет толкотня на проходной и очередная облава на заныканную в недрах чьей-то телогрейки контргайку двенадцатого радиуса. Только Санёк оставался спокойно лежать в углу цеха, в луже теплой красной жидкости. Его раскрытые глаза изучали строение станка снизу. Ни радости, ни удивления они не выражали. Саньку было глубоко насрать и на станок, и на глобальные проблемы пролетариата, ибо он уже был далеко, и ему было хорошо, как, собственно, любому, пребывающему там, где был Санёк.

Красная жидкость пахла портвейном и сигаретами "Друг". Это было объяснимо, вряд ли у Санька в крови могла быть кровь. «Часы "Полет" ему, кажется, тоже уже ни к чему» – подумал Егор, бывший друг Санька, который задержался в подсобке, чтобы добить тот проклятый ящик водки, который никак не добивался вот уже 40 минут. Он снял часы, рыгнул (воздух вокруг обогатился густым запахом перегара), поссал в углу и поплелся домой к своей толстой, но любимой жене, чтобы попросить добавки жареной картошки, а потом уснуть в ее огромных, с возрастом вялых и обвисших, но таких родных сиськах.

И только Иван Авраамович Сидоренко, старый козел (по словам уборщицы Элеоноры Павловны), ничего не слышал и не видел. "А мне похуй", – как обычно, резюмировал он засунув палец в банку с кильками. Кильки запаниковали и разбежались. Но, кроме Ивана Авраамовича, бегство килек никто не заметил. Он вообще видел много того, чего не видели остальные. Иван Авраамович работал на заводе алкоголиком, и за должность свою очень держался, ведь желающих подсидеть его на столь теплом месте было предостаточно – на эту должность претендовал буквально каждый второй.

В это время знойная кассирша Любаша, каким-то раком мозга почувствовавшая запах свежего портвейна, спокойно расписалась за Санька в зарплатной ведомости, почесала и без того расчесанную подмышку, улыбнулась и запихнула мятый трешник в позавчерашний бюстгальтер. Любаша действительно была знойная женщина, она очень любила почесывать подмышки и промежность, пока (как она считала), никто не видит. Еще она любила секс. И хотя уже давно не помнила, что это такое, не упускала случая рассказать выдуманную историю из своей половой жизни в разговорах с молодыми подругами. Также она обожала мед и желуди.

«Ну не свинья, а?» – крикнул Егор на местную дворнягу Жучку, наступив в только что наваленную ей кучу. «Опять ботинки мыть, потом сто лет сохнуть будут, а других нет!» – в сердцах выпалил Егор, кинул вслед убегающей дворняге камень, и, расстроенный, поплелся дальше. Желание выпить еще обострилось до дрожи в руках. Егор засунул дрожащие руки в карман, ощупал свежевынесенную с завода контргайку двенадцатого радиуса и немного успокоился.

В сборочном цехе за бутылкой растворителя, как, впрочем, и всегда, коротали вечер старший начальник смены Семен Николаевич Печёнкин и слесарь разряда: «Когда я пьяный, я еще не то могу!» Марат Орасян. Они опять говорили о высоком.

– Вот нас вчера наш начальник за каким-то фигом отправил на зачетные стрельбы, – возмущался Марат. – Представляешь? Обычных рабочих – и на стрельбы!

–И что? – вяло поинтересовался Печёнкин.

–И то! Не попал я никуда. За что и схлопотал выговор и право нести портрет Брежнева до такси и потом еще на третий этаж. Короче, не сдал я зачет. Но зато вот что я подумал. Прикинь, пришёл ты в тир, а стрелять вообще не умеешь. Тебе дают инструктора, у которого в кармане куча патронов. Ну, скажем, три. И ты делаешь так ртом – бзты-ды-дыщь, типа стрельнул. А он достаёт из кармана патрон, бежит к мишени и втыкает его прямо в десятку. Было бы прямовцельно практически!

–Да уж… – поддержал разговор Печёнкин.

–Безмолочно было бы, я б сказал, – припечатал Марат.

–Ага. Точно. А вот интересно, – вдруг оживился Семен Николаевич, – почему говорят: «Попал в молоко»? Разве были прецеденты? То есть, кто-то действительно в него попадал?

–А это, наверное, потому так говорят, что раньше мишени к ведру с молоком прикрепляли, – подхватил философские изыскания Печёнкина Марат.

– Но тогда бы говорили: «Попал в ведро с молоком», – возразил Семен Николаевич.

– Неа. А знаешь, почему? Они тогда мишени крепили с той стороны, где молоко открытое, а пульки в то время слабые были и до дна не долетали. Так что получается «в молоко», сам видел!

– А может, там с двух сторон от мишени висели краны, и из них молоко текло или, может, даже там коровы висели, и из них уже молоко струилось?

– Скорее всего, они ставили яблочко (говорят же: «Попал в яблочко»), а сверху подвешивали корову. Так заодно научились и говядину добывать!

– Нет, тогда бы говорили, попал в грудинку или в вырезку!

– Это потом стали так говорить. А сначала было: «Попал в говядину».

– Но так не говорят. Значит, все было по-другому. Молоко как-то само собой обволакивало яблоко. Яблоко плавало в молоке. А стреляли вниз, то есть, в пол.

– Получается, что так. Но зачем тогда корова? Непонятно.

–А корова была в землю закопана выменем вверх, – сообразил Семен Николаевич перед тем, как опрокинуть в себя очередной стакан растворителя.

– Зачем? – не понял Марат.

– А откуда молоко, по-твоему?

– Логично.

– Стоп, получается, что молоко вверх текло и при этом обволакивало яблоко? Но такого не может быть. Молоко само вверх не потечёт! Может быть, там насосы стояли?

– Ты дурень! Корова лежала, закопанная вместе с дояркой. Отсюда и пошло: «окопы», «окопаться». Понял?

– Да ну тебя! Загрузил ты меня, отстань! И, вообще, вы, евреи, какие-то нудные! – обозлился Семен Николаевич на Орасяна.

Так и не докопавшись до истины, а также по причине того, что растворитель закончился, Марат и Семен Николаевич свернули разговоры и засобирались домой.

Вечерело, последние нетрезвые рабочие разбрелись по домам, и только Санёк все также безмолвно лежал в цеху, и ничто, кроме мух, не могло помешать его спокойствию.

Часть первая.

Мухи.

Мухи в воздухе летают, по пространству туалета.

Они знают, здесь накормят, да и пахнет заебато.

Только дядька бородатый разгоняет их газетой,

Но у мух стальные нервы, они прячутся пиздато!

Это был веселый 37 год, мухи в то время были жирные и проворные, не то, что сейчас. Санёк стоял на опушке леса и ловил ртом зазевавшуюся гусеницу. В лесу пахло свежескошенной травой. "Какой мудак косит траву в лесу, тем более, зимой?" – подумал Санёк и еще раз ткнул рогатиной замерзший прошлогодний труп егеря Иваныча. Труп исторг из своих глубин облако смрада и оскалился. «Точно, Иваныч!» – подумал Санёк, – «Он же еще тот лентяй. Второй год лежит тут – и хоть бы пальцем пошевелил. Даже дышать – и то лень».

В это время гусеница изловчилась, сделала сальто, приземлилась Саньку за шиворот, и смачно тяпнула его за чирей, прикрытый налетом грязи. Лес содрогнулся от детского крика: "Суууука!". Саньку было всего пять, но он уже спокойно один мог ходить и в лес – и по большому, и по маленькому.

Маленький – известный в селе пацан – очень обижался, когда по нему ходили. А ходили по нему часто, ибо Маленький имел привычку спать, надравшись, у дома культуры имени Троцкого. Именно потому, что Маленький очень любил спать возле клуба, клуб и построили в лесу. Каждый вечер, а впрочем, в любое время суток, когда Маленький приходил спать к клубу, в лесу воцарялась тишина. Перегар стоял такой, что мгновенно опьяневшие звери веселой гурьбой шли в клуб, а Троцкий, ввиду нелюбви к животным, вставал и шел развлекаться в Мексику.

В небе сверкнула молния, Санёк поднял шишку, и начал выковыривать из нее орешки. Вконец испачкав руки, Санёк понял, что это не орешки. Да и не шишка это была, судя по запаху, который распространился вокруг.

Вдруг где-то совсем рядом послышался треск, и из кустов вышел Троцкий.

– Привет! – сказал Троцкий Саньку.

– Здравствуйте! – ответил Санёк. Запах усилился. Троцкий больше ничего не сказал, а направился дальше, в сторону Мексики, откуда уже раздавался приглушенный смех девок.

Санёк проводил его взглядом и непроизвольно откусил кусочек "шишки".

В это время отец Егора смотрел в оптический прицел своего ППШ на одинокую статную фигуру красноголового дятла. Отец Егора очень любил смотреть в оптический прицел своего ППШ на одиноких красноголовых дятлов, особенно когда ходил охотиться на деревья. Он с удовольствием нажал на спусковой крючок, и детский крик "Суууука" повторился. «Надо смазать прицел», – подумал отец Егора, наблюдая за дятлом, который так и не шелохнулся.

Еще утром, собирая помет диких кабанов, Дед Митрич почуял, что в лесу запахло жареным. Помет он сдавал по тридцать копеек за кило на местную пометно-овощную базу, собственно, чем и вскормил себя. Он выглянул из кустов и увидел странную картину, состоящую из уходящего полем в Мексику Троцкого, всем известного прошлогоднего трупа, Санька с огнестрельным ранением и мухи, случайно залетевшей ему в глаз. Об этом открытии Дед Митрич рассказал своим друзьям, и вечером они решили сходить на проверку.