и пора уж коней под седло.

Изготовились к схватке гусары:

их счастливое время пришло.

Впереди – командир, на нем новый мундир,

а за ним – эскадрон после зимних квартир.

А молодой гусар, в Амалию влюбленный,

он всё стоит пред ней коленопреклоненный.

Все погибли в бою. Флаг приспущен.

И земные дела не для них.

И летят они в райские кущи

на конях на крылатых своих.

Впереди – командир, на нем рваный мундир,

а за ним – тот гусар покидает сей мир.

Но чудится ему: по-прежнему влюбленный

он всё стоит пред ней коленопреклоненный.

Вот иные столетья настали,

и несчетно воды утекло,

и давно уже нет той Амальи,

и в музее пылится седло.

Позабыт командир – дам уездных кумир.

Жаждет новых потех просвещенный наш мир.

А юный тот гусар, в Амалию влюбленный,

опять стоит пред ней коленопреклоненный.

Дерзость, или Разговор перед боем

– Господин лейтенант, что это вы хмуры?

Аль не по сердцу вам наше ремесло?

– Господин генерал, вспомнились амуры —

не скажу, чтобы мне с ними не везло.

– Господин лейтенант, нынче не до шашней:

скоро бой предстоит, а вы всё про баб!

– Господин генерал, перед рукопашной

золотые деньки вспомянуть хотя б.

– Господин лейтенант, не к добру всё это!

Мы ведь здесь для того, чтобы побеждать…

– Господин генерал, будет вам победа,

да придется ли мне с вами пировать?

– На полях, лейтенант, кровию политых,

расцветет, лейтенант, славы торжество…

– Господин генерал, слава для убитых,

а живому нужней женщина его.

– Черт возьми, лейтенант, да что это с вами!

Где же воинский долг, ненависть к врагу?!

– Господин генерал, посудите сами:

я и рад бы приврать, да вот не могу…

– Ну гляди, лейтенант, каяться придется!

Пускай счеты с тобой трибунал сведет…

– Видно, так, генерал: чужой промахнется,

а уж свой в своего всегда попадет.

Музыкант

И. Шварцу

Музыкант играл на скрипке – я в глаза ему глядел.

Я не то чтоб любопытствовал – я по небу летел.

Я не то чтобы от скуки – я надеялся понять,

как способны эти руки эти звуки извлекать

из какой-то деревяшки, из каких-то грубых жил,

из какой-то там фантазии, которой он служил?

Да еще ведь надо пальцы знать, к чему прижать когда,

чтоб во тьме не затерялась гордых звуков череда.

Да еще ведь надо в душу к нам проникнуть и поджечь…

А чего с ней церемониться? Чего ее беречь?

Счастлив дом, где пенье скрипки наставляет нас на путь

и вселяет в нас надежды… Остальное как-нибудь.

Счастлив инструмент, прижатый к угловатому плечу,

по чьему благословению я по небу лечу.

Счастлив тот, чей путь недолог, пальцы злы, смычок остер,

музыкант, соорудивший из души моей костер.

А душа, уж это точно, ежели обожжена,

справедливей, милосерднее и праведней она.

Всё глуше музыка души,

всё звонче музыка атаки.

Но ты об этом не спеши:

не обмануться бы во мраке,

что звонче музыка атаки,

что глуше музыка души.

Чем громче музыка атак,

тем слаще мед огней домашних.

И это было только так

в моих скитаниях вчерашних:

тем слаще мед огней домашних,

чем громче музыка атак.

Из глубины ушедших лет

еще вернее, чем когда-то, —

чем звонче музыка побед,

тем горше каждая утрата,

еще вернее, чем когда-то,

из глубины ушедших лет.

И это всё у нас в крови,

хоть этому не обучали:

чем выше музыка любви,

тем громче музыка печали,

чем громче музыка печали,

тем чище музыка любви.

Считалочка для Беллы

Я сидел в апрельском сквере.

Предо мной был Божий храм,

Но не думал я о вере,

а глядел на разных дам.

И одна, едва пахнуло

с несомненностью весной,

вдруг на веточку вспорхнула

и уселась предо мной.

В модном платьице коротком,

в старомодном пальтеце,

и ладонь – под подбородком,

и загадка на лице.

В той поре, пока безвестной,

обозначенной едва:

то ли поздняя невеста,

то ли юная вдова.