Уронил тяжелую голову на руку, вздохнул хрипло и глубоко… Вторая рука упала мимо стола. Душа отошла. Умер.

На юру мужики в мерзлой земле выдолбили могилу. Закидали стылой глиной. Поставили домовину. Ни у Евдокии, ни у Тимошки с Федором слез после похорон уже не осталось. Все замерзло и душа, и слезы.

А помещик уж через неделю взъелся на Евдокию, велел Тимошке с Федором в поденщики идти, матери помогать, стирать, воду возить с реки, готовить, убирать за работниками и скотиной. Мать доила 20 коров, пекла хлеб на сорок человек и получала за это 4 рубля. День и ночь она плакала, причитала, квашню замешивая. А один татарин все удивлялся: «Какая баба, мужик у нее умер, а она поет…» Так этот татарин стал Тимофея учить языку татарскому. Ловко у Тимошки получалось. Через полгода разговаривал и с татарами, и с башкирами на их языке, многие-то русского не знали.

Жизнь пошла у ребят собачья. Даже хуторские собаки, что барина охраняли, к Тимошке лучше самого барина относились. Однажды было, что стая собак, чужого мужика с соседнего хутора разодрать решила. А Тимка всех псов по именам знал, подкармливал чем мог, спал с ними в обнимку, когда замерзал. А тут видит, гонят мужика по полю, того и дело, загрызут. Стал он кричать собак по именам, к себе звать. Отстали от мужика, прибежали к Тимке, сидят, не трогают. А мужик-то, отсиделся подле, а потом давай прощения просить, что раньше Тимофея исхлестал хворостиной, когда барские гуси его хлеба поели. Тяжко было Тимке рядом с этим мужиком стоять, пошел он к себе, а мужик в свою сторону. Так и простились.

Где самые трудные работы, туда Камелов Тимофея гонит. И заставляет старосту все учитывать, сколько мальчишка недоработал. Все вычитает из материного жалования. Худо стало жить без отца. Поедом помещик заедает. Как-то приказал старосте поставить малого быков и свиней пасти. А тут – гроза. Ливень. Ночь. Степь кругом, ни кустика. Тимошка под пузо быка забрался, и быку тепло, и мальчишке. Как гроза утихла, утро пришло. Увидел Тимошка, что стада нет, разбрелось. Попробовал собирать, не выходит. Да еще горе, что быки у соседа в хлебах пшеницу помяли. К вечеру народ сошелся, кое-как стадо подсобрали. А быки, голов десять, наелись травы какой-то, и околели. Барин рассвирепел, велел Тимошку запороть. Растянул староста малого на козлах, отходил так, что вся спина – в ремни кровавые, мать голосила, рвалась, да им-то что, не пустили. Отца нет, защитить некому. Полуживого его притащили к дому и у крыльца помирать бросили. Тут сердобольный татарин на выручку подоспел, в дом заволок, обмыл тряпицей, подорожник с салом намешал, намазал спину и сказал:

– Тебе, Тимка, помирать нельзя, мать с кем оставишь, давай лежи, завтра опять приду, намажу. Воду пей больше, тряпку холодную на лоб клади.

Зажила спина. Зарубцевалась. А злоба на помещика осталась, затаилась до нужного времени.

Как-то по осени услыхал Тимофей, как поденные мужики с бабами шушукаются, сговариваются на работу не выходить. Устали без выходных спины на барина гнуть. Порешить – то порешили, только среди каждых решающих свои доносчики есть. Тут же барин узнал, старосту вызвал:

– Если на работу не выйдут, сейчас же дам телеграмму в Уфу, казаки приедут всех плетками запорют.

Побурчала буза до обеда, а после – все вышли снова батрачить. Кому без куска хлеба остаться охота. Бабы затянули песню: «Ой, да барыня, ухнем! Мы от голода пухнем! Ой, ребятушки, охнем! Недоедаем и сохнем!» А больше всех барин на троих ребятах отыгрался за бузу. В ливень выгнал днем скот пасти, а в хлев загонять днем нельзя. Или мокни до нитки, или на барскую «милость» нарывайся. Только мальчишки сунулись под крышу, а он тут как тут: «А ну гоните всех в поле! Лентяи! Запорю!» Погнали. От холода и дождя зуб на зуб не попадает. Старший Микитка говорит: «Давайте угоним их под бугор, а сами в солому зароемся!» Так и сделали. Солома была гнилая, старая, мышами поеденная, норку вырыли, а там тоже вода, но делать нечего, хотя бы ветра нет. Согрелись, уснули. Дышать было тяжко. Вылезли, пригнали стадо. Добрели до дома, и тут началась рвота. Животы скрутило. Мышиная лихорадка напала. Неделю провалялись, бредили, горели, кроме матери никто и не подходил. Оправившись через неделю, Микитка к себе в село свое ушел. А Тимофей, который раньше пару раз ездил по барским делам с обозом в Уфу к дому Камеловых на Центральной улице, и дорогу примерно знал, собрал в узелок хлеба краюху, заработанные у помещика за все время 9 рублей, и подался в город, работу искать. Не можно было больше издевательства барские терпеть.