– Ну, блин, у тебя и семейка, Йони.

Так впервые за мою почти двадцатилетнюю жизнь кто-либо еще, помимо меня, осмелился вслух признать, что я – нормальный.

Что касается этой поездки, мне было заявлено, что остаться дома я смогу лишь переступив через трупы всех остальных членов семьи, что мне она нужна больше, чем кому бы то ни было еще, и что билеты в любом случае вернуть нельзя. Так что собирай свои манатки, улыбнись как следует мамочке и поблагодари за то, что ее стараниями у тебя есть крыша над головой и возможность сетовать на жизнь, хотя при желании ты мог бы вместе со всеми плескаться в бассейне. Проблема твоя, бедный Йони, заключается лишь в том, что ты не понимаешь, как тебе повезло с семьей, так что выбирай: или ты подыскиваешь себе другое местечко, или отправляешься на корабль и вместе со всеми получаешь удовольствие. Слыхал, дегенерат ты несчастный?

Слыхал, папочка, слыхал.

Возвращаясь домой из Лондона, я твердо решил, что буду жить у них только до тех пор, пока снова не встану на ноги.

Это должно было занять месяц.

Ну, самое большее, два.

Четыре-пять телефонных звонков, семь-восемь свадеб, пусть даже в качестве помощника фотографа. Пини точно должен был знать кого-то, кому это может понадобиться. Только бы собрать немного денег, вернуться в Лондон и приступить к поискам исчезнувшей Яары. «Это временное отклонение, – твердил я себе, укладывая чемодан. – Сбой в расписании. Через минуту все встанет на место».

Со дня приземления самолета в тель-авивском аэропорту Бен-Гурион прошло уже пять месяцев, и лишь теперь я понял, что не учел главного: Яара была не кусочком в мозаике моей жизни, она и была всей этой жизнью. Ее взгляд в видоискателе камеры, ее улыбка, когда я показывал ей снимки, которыми действительно гордился, ее голос, побуждавший меня стараться сделать все лучше, ее объятие и признание мне на ухо, когда нам было лишь по шестнадцать: «Знаешь, ты со своей камерой такой сексуальный», – все это и было тем, что поднимало меня по утрам и придавало сил продолжать.

Все это время, с тех пор как нам было по пятнадцать, Яара всегда была рядом.

И вот теперь, когда мне уже тридцать два, а Яары рядом нет, камера стала слишком тяжела, а пальцы – удивительно неповоротливы. Я всегда прекрасно знал, что делать, если объект съемки вышел из фокуса, но понятия не имею, что предпринять, если это случилось с самим фотографом.

Всякий раз, поднимая камеру, я видел перед собой Яару, вдыхал ее запах и слышал ее смех, открывающий передние зубы с незаметной никому, кроме нее самой, щелью между ними, полученной от удара мячом во время игры в волейбол в пятом классе, которую она упорно пыталась скрыть. А еще, смеясь, она зажмуривает глаза и почти автоматически проводит рукой по волосам, словно зная, что в этот момент она прекрасна, но не желая оставлять ни одну, даже самую маленькую деталь на волю случая.

С годами к этому добавились еще две маленькие складочки чуть позади губ и чуть впереди щек. Яара видела в них признаки старения, я же – наслаждения жизнью, потому что они появлялись только в те моменты, когда она была по-настоящему счастлива.

Я собирал ее улыбки как заядлый коллекционер. В этом заключалась моя миссия, это был мой подарок Яаре. И чем труднее становились времена, тем упрямее и решительнее становился я. Несмотря на то что Лондон изначально был настроен против нас, что визиты в клинику в Чипсдейле все учащались, что после очередного ежемесячного укола овитрелла[3] в живот синяя полоса на тестере все так же показывала, что результата снова нет, случались иногда моменты, когда улыбка снова появлялась на ее лице.