– Причина отсрочки? – спросил Святослав, улыбаясь. – Пацифист?

– Боже упаси! – начал Коробов вместо Ивана, но Святослав не обернулся к нему и лишь сделал останавливающий жест рукой.

– Мне предоставлена отсрочка по причине почечной недостаточности.

– Мы военкомату не подчиняемся, знаешь? – Святослав кивнул на Ивановы руки, исписанные нечитаемыми буквами. – Музыкант?

– Нет.

– Ну хоть рок-то слушаешь? На гитаре умеешь?

Иван неопределенно пожал плечами.

– Поет он хорошо. Слух нормальный, – отрекомендовал зятя Коробов.

Девушка все это время с интересом рассматривала Ивана, но теперь забрала со стола тарелку и ушла. Она оказалась высокой, самой высокой в комнате. Коробов смотрел на нее замерев, как картонный, и силился понять, как она сюда попала и для чего ей нужно здесь находиться.

– Война, – начал Святослав, закурив, – явление метафизическое. Она как любовь или божья милость – никого не оставит в стороне. Вот здесь, – он развел в стороны руки, – собрались самые последние: зеки, наркоманы, алкоголики, должники – русская почва, в общем. Говоря «русская», я, конечно, имею в виду всех тех, кто не способен отделить себя от истории России. Национальностей у нас тут всяких хватает, помимо Василиев, Иванов и Сашек. Русский маргинальный интернационал. Но православных большинство, – вдруг строго уточнил Святослав. – Ежесекундно они совершают сотню подвигов. Умирают за родину или наоборот: умудряются за нее не умирать.

– Да-а, – протянул Коробов.

– О них никто не знает. Половина – ветераны Последней войны. Ветераны! Вы вдумайтесь! И что? Отвернулись от них. Стыдятся, как нехорошей болезни. Не понимает народ наш наивный, что именно этих пацанов посетил дух, который долго блуждал над Россией и искал: в кого бы, в кого бы! За этими воинами никого и ничего нет: ни закона, ни родни; хитрость их наивна, образование скудное.

Коробов вздохнул, а Иван опустил глаза. На полу валялась оторванная металлическая пуговица.

– Я глубоко убежден, что русского русским делает искра огненного ангела. В годы предвоенного застоя вели они пустую жизнь: ели, пили, сношались, едва обнюхавшись с первой попавшейся самкой. Страдали, в общем. Но вот снизошла благодать – война явилась. Алчущие смысла обрели его. Спрашиваю одного молодого бойца, известного чрезвычайными подвигами в любви и лихости: страшно умирать? А он мне: нет, конечно. Хоть завтра могу. Так это же, говорю, противоестественно. Человек рождается, чтобы жить, а жизнь боится смерти. Война нужна, чтобы спасти человека от другого человека. Следовательно, на ней нужно бояться умереть. А он хохочет в ответ и спрашивает: какого человека спасти? Если бабу, то можно. А если такого вот разъебая, как я, то не обязательно. – Святослав выдержал паузу. – Он же прекрасно понимает все. И когда я говорю о том, что война – это явление метафизическое. И что она же – это абсолютное воплощение эроса. Поэтому, кстати, окончательная победа над врагом возможна только после кастрации оного. Моему бойцу это очевидно. Просто смерти больше не боится. – У Святослава заблестели глаза.