«Родина, – думал Иван, подрагивая от омерзения, – это люди. Эти обезьяны с гранатами воюют за родину, то есть за людей, а значит, и за меня тоже. И если все так, то какого хрена мне с ними так страшно?»

По обе стороны узкой улицы стояли домики, в которых не горел свет. Ворота некоторых хозяйств были выломаны внутрь, будто их били тараном. Кое-где виднелись пробоины в крышах. Иван помнил эту улицу яркой: с разноцветными фасадами и просторными клумбами без ограждений. И еще теперь собак не было слышно. Никакого лая или воя, хотя луна безумствовала, скалясь, как малолетняя шлюха.

У детского сада – двухэтажного строения веселого розового цвета – трещал костер. Вокруг грелись солдаты. Играла негромко музыка. На детской площадке, под грибком выпивали – доносился смех. Постовой у ворот в сад, даже не взглянув на Коробова, показал: «Паркуйся в сторонке, и пешком». Он разговаривал по телефону.

– И мне идти? – спросил Иван тестя.

Тот медленно прикрыл глаза.

Иван натянул капюшон и вышел из машины. Вокруг шла посторонняя общая жизнь, растасканная на индивидуальные кусочки, как всякое ночное существование.

У толстого, очень старого бородача, который сидел на трубчатой скамейке и одним глазом посматривал в кнопочный телефон, Коробов спросил:

– Не подскажете, как к Святославу пройти?

– Через те двери, – солдат указал сигаретой. – Сливу привезли?

– Так точно!

– А я не пью, – сообщил старик и ниже склонился над светящимся экранчиком.

Святослав сидел в бывшем директорском кабинете за столом над тарелкой с супом и переговаривался с девушкой, одетой в камуфляж. Она обращала на себя внимание короткой стрижкой (рыжие волосы) и широкими плечами. И тем еще, что у нее одной не было бороды. Казалось, и девушкам тут она полагается. Сидя в темном углу, она курила, постукивая по головке сигареты грязным ногтем.

Святослав, мужчина лет пятидесяти, лысый и с короткой бородой, бережно подул на ложку с супом, подмигнул девушке, задорно улыбнулся, как мальчишка, и проглотил суп, когда Иван и Коробов вошли. Святослав жестом отпустил постового и кивнул, мол, сейчас доем, и весь ваш.

Иван опустил баклажку с самогоном на пол. Коробов все рассматривал девушку. Она была довольно симпатичной: чуть за тридцать, мелкие черты лица, большой рот, очерченные скулы. Коробова только короткая стрижка отталкивала. Впрочем, присмотревшись, он заметил еще и неприятные мешки под глазами и какой-то рассеянный взгляд, как у молодой сучки, впервые задушившей хозяйскую курицу.

– Извини, Иван Николаевич, что не встретили. Пацаны устали за день. Пусть, думаю, отдохнут, – заговорил скороговоркой Святослав. – Сам хотел выехать, но журналист приезжал. Пообщались. О войне. О родине. О поэзии.

Отодвинув опорожненную тарелку, Святослав уперся в стол и бойко заговорил о военной советской поэзии, потом переключился на Древнюю Русь и даже что-то процитировал из «Слова о полку Игореве» на древнерусском. Далее он увязал все вышесказанное с «Бесами» Достоевского и напомнил напоследок, что Михаил Юрьевич Лермонтов тоже воевал. Затем он выставил на стол четыре металлических стаканчика.

Иван смотрел на Святослава и припоминал, откуда ему знакомо это лицо. И этот жест: вздергивание подбородка в начале каждой фразы; и голос. Особенно голос.

Коробов разлил по стаканчикам из баклажки, и все, в том числе и девушка выпили без закуски.

Святослав подошел и внимательно снизу посмотрел Ивану в глаза. Иван вспомнил, что видел Святослава без бороды и более упитанным по телевизору. Кажется, он исполнял романсы на стихи известных поэтов. А теперь по единственному оставшемуся каналу его почему-то не показывали.