Красть – правильно

1958 год (шесть лет)

Моя память – набор стоп-кадров, которые помогают мне предельно точно отыскать момент возникновения той или иной мысли. Я помню все до мелочей: вот жестяная конура, которую приспособили под курятник. Сетка-рабица, асбестовая крыша, – все необходимое, чтобы какая-нибудь ловкая куница не учинила домашней птице геноцид. К курам можно попасть только через здоровенный кирпичный сарай, где держат кроликов. В обшарпанных стена́х курятника разыгрывается уникальный в своем роде спектакль.

Здесь, собственно, я и провел первые годы жизни в компании неизменного источника моего вдохновения: деда.

Дед – единственный в семье, кто меня понимает. У него хватает решимости и сил, чтобы освоиться в любой ситуации. Он и посмеяться любит, не то что отец: от того я за долгие годы ни одной шутки не слышал. Дед – из другого теста. Быть может, потому что пережил войну и все прочее кажется ему не столь серьезным. Все крупное и важное он считает ерундой, зато мелочи – существенными. Он учит меня подмечать бесчисленное множество деталей, столь крохотных, что я их и разглядеть не могу. Всякие истории он рассказывает лучше любого актера, хотя никогда нигде не учился, а по курятнику ходит, будто по сцене театра Массимо в Палермо.

Ему я обязан второй и, возможно, самой важной заповедью: объективной точки зрения не существует. Ни правды, ни кривды. Все зависит от того, как трактовать то или иное событие. Вот так, бросая курам кукурузные зерна и выгребая кроличий помет, можно найти ответы на вопросы, которыми еще и не думал задаваться. «Ох ты ж горюшко! Ох ты ж горюшко!» – эту присказку дед вставляет буквально повсюду. В зависимости от тона и места в предложении это сицилийское выражение может означать как хорошее, так и плохое.

С дедом я словно в кино. Его слова проникают в мой разум, и я теряю дар речи. Слушаю и ни о чем больше не думаю. Его любимый герой – бандит Джулиано[3]. Почти каждый день дед рассказывает про его подвиги: как тот крадет мешки с зерном, принадлежащие какому-нибудь помещику, графу или префекту, и раздает тем, у кого дома шаром покати. Не для себя крадет, а для людей, у кого ни гроша нет, – таких как мы. Я родился в Палермо, а Сальваторе Джулиано – в Монтелепре, это городок по соседству, как раз между Палермо и Партинико. У людей, говорит дед, одна правда, а у газет – другая. Для кого-то он преступник, для кого-то – легенда. А я только дедову правду и знаю, и мне этого достаточно.

История моей семьи – такая же, как и у многих других в округе. Ни на национальном, ни на местном уровне мы не внесли никакого вклада в развитие философии, технологий или производства. Каждый из Нотарбартоло строго придерживался своей роли, унаследованной от Нотарбартоло-предшественников, и так много веков подряд, в точном соответствии с принятым укладом. Черты закона никто из них на моей памяти не переступал. Традиционная семья, чтящая трудовые будни и преданная Церкви, – ни особых добродетелей, ни страшных злодеяний. Пили в меру, жен не били. В целом похвально, мечта любого местного управленца.

Первое, что ощущает ребенок в семействе Нотарбартоло, – тщетность. Ощущение не из приятных. Где-то между унынием и нерешительностью. Может, ее стоило бы считать восьмым смертным грехом.

Я родился недалеко от Фальсомиеле, в районе Виллаграция. На окраине города, в царстве камнедробилок, пыли, щебня и грязи. Грязи было столько, что из нее образовалась небольшая долина, где солнечные лучи едва достигают рыхлой болотистой почвы. Измученные крестьяне на полях тщетно пытаются отогнать тучи кровососущей мошкары, но руки уже не поднимаются. Перед глазами все плывет в знойном мареве, фигуры вдали кажутся жуткими горбунами.