Улицы здесь такие узкие, что, раскинув руки, можно коснуться домов по обеим сторонам. Ровные, ухоженные отрезки перемежаются запущенными участками, полными выбоин, или внезапными поворотами. Все эти дорожки складываются в сетку капилляров, питающих пригороды: с одной стороны всего в нескольких километрах Партинико, а с другой – Палермо, любимый город святой Розалии.

Будь Палермо живым организмом, моя улочка, виа Амблери, была бы аппендиксом. Тем, без чего можно обойтись, но и отрезать никто не смеет: а вдруг пригодится? Вы не поверите, но она до сих пор там есть. Мой дом как раз меж двух церквей. Первые дощатые лачуги, возведенные здесь еще до моего рождения, подверглись нашествию древоточцев, что заставило местных жителей перейти на другой строительный материал. Внутренние стены этих домов бугристые, шероховатые на ощупь, будто в асфальт закатанные. Скажу без обиняков: не дома, а склепы.

В моем – всего одна большая комната. Кухня и туалет отделены от спальни лишь развешанными простынями. Затхлая вонь бьет в нос, путает мысли. Мебель изъедена жучками и грибком.

Сношенными башмаками землю не сильно потопчешь.

Вырваться из этого захолустья под силу только водителю грузовика, садовнику или швейцару. Нет, для ясности: работа-то честная. Просто не ты ее выбираешь. Условия такие, что могут тебя либо угробить, либо заставить пахать на полную катушку. Все зависит от того, как воспринимать происходящее и сколько завалов придется разгрести, прежде чем встать на ноги.

Украсть время

1958–1960 гг. (шесть–восемь лет)

Лет с пяти-шести я ежедневно наблюдаю, как Па поднимается в 4:15. Не то чтобы мне очень нравилось просыпаться вместе с ним, но от него столько шуму, да еще матрас скрипит немилосердно и каждая пружина тянет свою ржавую ноту. Будто по комнате оркестр марширует – волей-неволей из постели вылезешь.

И вот меня одолевает сомнение, навязчивый вопрос, который я сам себе задаю и на который все никак не могу ответить: что за машина пожирает отцовское время? Проглатывает единым махом утро и день, а взамен выдает усталость и немного денег, ровно столько, чтобы хватило на аренду. Или, может, кто другой его время крадет? Я об этом уже месяца три думаю. Почти уверен.

Просить кого-нибудь подтвердить мою теорию я не стал: все настолько очевидно, что даже интересоваться глупо. Неясно только, что или кто это делает. А я хочу понять, поэтому силком вытаскиваю себя из постели и, полусонный, провожаю отца. Ответ просто обязан скрываться там, за дверью. Иду с ним за руку до порога, дальше босиком нельзя. Когда он выходит на улицу, я выглядываю за ним из-за двери и осматриваюсь: видно не так чтобы много. Но что-то же высасывает из отца время и жизнь!

«Па, куда ты уходишь и почему пропадаешь до самого вечера?» – спросил я однажды утром и потом не раз спрашивал, но внятного ответа так и не получил. Все больше общие слова: «Еды домой раздобыть». Странное объяснение. Ведь, возвращаясь вечером, он не приносит с собой продуктов: ужин готовит мама, ужин уже дома. Он ничего не приносит, не добывает. Зачем же так очевидно врать? Наверное, он хочет защитить меня от этого высасывающего жизнь чудовища за дверью.

Каждое утро все повторяется заново. Больше всего меня удивляет то, что Па делает в ванной. Я слежу за ним от двери и вижу, как он плещет водой себе в лицо: раз, другой, третий. Упорствует, но, похоже, никакой воды не хватит, чтобы смыть сон и усталость. Обычно Па долго смотрится в зеркало, ищет что-то, головой вправо-влево крутит. Внимательно изучает лицо, будто пытается понять, в самом ли деле это он. И временами, похоже, не узнаёт собственных черт. Потом проводит ладонью по лицу раза три-четыре. Я убеждаю себя, мол, это он так проверяет, что не обознался, что это взаправду его тело, а не какой-то нелепый сон. Потом спешит на кухню сварить кофе, и начинается вечная тарантелла: он уходит и возвращается, снова и снова, каждый божий день, «еды домой раздобыть».