Моя личность – это сплав подавленных инстинктов, а также целый набор сломленных жизнью типажей, устаревших гороскопов и мифических неудач. Инстинкты заражены радиацией, а ядро рассеяно по всему дырявому подсознанию. Но в какой-то момент все вдруг прояснилось. Я ампутировал ложные личины, обрезал сломанные побеги, зачистил наждачной бумагой неровности – и стал самим собой. Каждая частичка моего прошлого внесла свой вклад в эту работу. Необходимое усилие, которого многие избегают. Куда легче вообще не пытаться найти себя, ведь это может плохо кончиться. Куда проще не раскидывать мозгами, а попросту прикрыть дефекты и нестыковки простынкой и жить как живется.

Пяти лет маловато, чтобы начать хоть немного разбираться в жизни. Я всего боюсь. Отец меня не понимает, более того, ничегошеньки обо мне не знает, я же с ним не разговариваю. Вернее, это он со мной не разговаривает. С мамой отношения тоже прохладные – в конце концов, я ведь вырос с дедом, он мне вместо отца. Характеры у родителей – лед и пламень. Отец – молчаливый и холодный, как асбестовая плита. Мама – восторженная и переменчивая, как флюгер на ветру. Она ничего не боится, а вот его я так и не раскусил: думаю, слабости свои он скрывает, как и другие люди. Мама забеременела мной в шестнадцать, никогда нигде не училась, всегда была домохозяйкой. Отец – испольщик у местного графа, ухаживает за лозой, за скотиной. Чтобы расквитаться с долгами и арендной платой, пропадает в полях от зари до поздней ночи, и я его почти не вижу.

Когда мы переезжаем в Турин, он находит новую работу: водит автовоз – двухэтажный грузовик, груженный «фиатами», уходит в шесть утра и возвращается в десять вечера. Я этому не рад, ведь его проклятое молчание сильно осложняет мою юность. Хочется проводить вместе больше времени, разговаривать, играть.

Тем не менее на каком-то этапе своего детства я понял, что некоторые виды страдания могут приносить пользу. Боль предшествует возникновению куда более сильной эмоции – жажды отмщения. С этого ключевого момента для меня все и началось, сформировалась первая из десяти моих личных заповедей: никогда не лги себе.

Почему все изменилось

1957 год

Может, это случилось потому, что я хотел счастья для всех. Или потому, что таким, как я, закон не указ. Или просто потому, что это должно было случиться. Мне пять лет, и, похоже, стоит рассказать, как я в таком возрасте ухитрился заполучить кучу денег.

Я, как обычно, выхожу из дома поиграть. В этот час на улице никого, только кошки и пыль, жара такая, что мозги спекаются. Решаю пойти к Пьетро, моему лучшему другу. Тот факт, что он живет по соседству, бесспорно, помог ему занять в рейтинге моих приятелей местечко повыше. У соседей трое детей, с двумя старшими я не лажу, а с третьим, Пьетро, мы ровесники. С самого рождения друг друга знаем, целыми днями вместе. Доходим до самого конца улицы, туда, где поилка для скота, играем в жмурки, в жулики-сыщики, в прятки, в фантики, в «Море волнуется раз». Но не сегодня, определенно не сегодня.

Как обычно, иду по дорожке к его дому. О моем приходе возвещает шорох гравия. Переступив порог, зову Пьетро. Ответа нет. Поднимаюсь на второй этаж. Странно, обычно они дома. Зову снова, на этот раз чуть тише. Мне почему-то не хочется, чтобы меня услышали. Подхожу к спальне Гаспаре, их управляющего, приоткрываю дверь и вижу, что он спит. Пьетро и остальные тоже спят, жара же, а после обеда вечно клонит в сон, особенно если обжираться, как эта семейка.

Тут в голове что-то щелкает, и меня охватывает дрожь. Мозг начинает работать сам по себе, следуя какому-то плану, который я ни с кем не обсуждал. Я принимаюсь выдвигать ящики комода, пробираюсь в гостиную, в ванную, на кухню. Наконец нахожу среди стопок белья Гаспаре банкноту в пять тысяч лир. Первый раз такую вижу. Отцу столько и за пару месяцев не заработать. Или лет. Или вообще никогда. Хотя, может, я и преувеличиваю. Я ведь не до конца понимаю, чего стоит эта бумажка.