Когда вода, наконец, добралась до моего тщедушного тельца, то схватила его так, что дышать стало невмочь: ни вздохнуть, ни выдохнуть. Но с берега ко мне уже тянула свои руки упавшая ива, и я не стал отказываться от её помощи. Взобрался на её лежащий в воде ствол и, подтягиваясь по нему, выполз на берег. Хорошо, что рюкзак был старый, драный, поэтому с него текло, как с дуршлага, и он, пока я бежал назад к перекату, становился всё легче и легче. Славка уже вернулся на мой берег, натаскал кучу хвороста и сейчас весело трещал сучьями, увеличивая заготовки сушняка. Я вытряхнул матрас, раскатал его на снегу и начал раздеваться. В мокрой одежде было холодно так, что зуб на нос не попадал. С меня текло, как с гуся вода, и когда снимать стало нечего, вода, собравшись в лужу на матрасе, смявшемся под моим весом, начала подергиваться ледяными заберегами.
– С-с-слав-в-ва, п-п-падж-ж-жигай! – говорю я корешу. Он обернулся и с хитрым прищуром говорит:
– Спички давай!
У меня, как говорится, в зобу дыханье сперло.
– Да ладно, шучу-шучу, – говорит Славка и так ласково улыбается во все оставшиеся 26 с половинкой зуба. Достаёт заветный коробок, и тепло начинает растекаться из его рук по сучьям хвороста и моей душе.
Пока костёр разгорался, моя одёжка, брошенная бездумно в снег, задубела, и, осмотрев все эти ледяные скульптуры, мы решили, что сушить их у костра мы будем до первой черемши. Поэтому Славка, раздевшись, поделился пополам своей одеждой, а ледяные комки моей мы, как смогли, засунули в рюкзаки. Из-под верхнего клапана славкиного рюкзака голосовал «за» рукав моего свитера, а из моего – расставленные в разные стороны негнущиеся утепленные штанины. Смотрелось это всё диковинными рогами редкого вида оленя. В славкином свитере на голое тело и подштанниках с дыркой на коленке я смотрелся ещё более редким видом. Но именно в таком виде, задевая кусты импровизированными трофеями, мы выбрались на дорогу и попробовали голосовать. Куда там! Редкие машины нас объезжали по встречке, протяжно сигналя и так же долго рассматривая нас с открытым ртом сквозь запотевшее стекло. Долго мы не ждали – стали замерзать, поэтому побежали. Как могли: бухая сапогами на босу ногу по дороге, скрипя замерзшими композициями в рюкзаках, попеременно вспоминая родственников водителей уезжающих попуток, мы, наконец, добежали до базы, до тепла, до уверенности в завтрашнем дне.
На следующий день мы шли уже по натоптанной лыжне.
Кучум
Они были похожи, как два одинаковых сапога, причём оба левые, но разношенные, не трущие, лёгкие и жмущие одновременно. Они не замечали своей зеркальности и жили вместе, как трава на одном косогоре. Это всегда останется великой загадкой, но все собаки похожи на своих хозяев, и наоборот: может, они находят друг друга по этой схожести, по только им ведомым признакам, а может, мимикрируют друг под друга в процессе жизненной эволюции. Вот и андрюхин Кучум был ответственным разгильдяем. Если надо было поработать, то он не увиливал хвостом, работал до стирания когтей. А когда приходила возможность загулять незнамо где, получить удовольствие, пусть и не разрешенное хозяином, то он брал в одну лапу предполагаемую выгоду, во вторую – причитающееся наказание, тщательно взвешивал и выбирал, стоит ли игра свеч, вернее, плети. Вот, например, давеча хозяин вместе с ним доехал на попутке до гидрологического поста – «водомутов» – и пошёл в дом пить чай к гостеприимному служивому, а Кучум принялся исследовать и метить чужую территорию. Во время этих научных изысканий он поймал интересный запах, пошёл по нему и уже нашёл источник… Но тут дверь сторожки отворилась, вышел хозяин, накинул на плечи рюкзак и, попрощавшись с гидрологом, направился в лес по тропе, подзывая собаку свистом. Кучум стоял и не двигался, глядя на удаляющегося Андрюху, пока тот не обернулся. Их взгляды встретились и, казалось, вот-вот заискрят в месте столкновения. Кучум легко читал в глазах хозяина раздражение и горечь обманутой в него веры и не знал, как же ему объяснить, что за сараем его ждёт вислоухая кудрехвостка, первая и единственная красавица поста водомутов, готовая подарить свою любовь, и что именно эту любовь он ждал всю свою собачью жизнь, и даже однажды за эту любовь была порвана конкурентами в неравной битве его единственная и очень дорогая шуба. Он смотрел умным взглядом на Андрюху и очень хотел сказать ему, что нет, он по-прежнему ему верен, что вся его жизнь – это он, стоящий напротив и злящийся в своём недоразумении, но сейчас ему нужен, как воздух, глоток свободы, за которую он готов заплатить шрамами на своей шкуре, и что он придёт, но попозже, и получит полагаемое – ловчить не станет. Кучум хотел, но никак не мог напомнить ему, что намедни хозяин сам убегал на всю ночь к Танюхе, забыв покормить его, и что он давно всё простил, вылизывая его счастливое небритое лицо, вернувшегося поутру и просящего прощения, обнимаясь, пахнущего сладкой помадой и резким хмельным. Но как всё это объяснить любимому, но бестолковому человеку, который хоть и читает разные книги и стрекочет часто на непонятном лае, но никак не поймёт простого собачьего языка, языка тела и редких звуков?