– Эти новые, не отсыревшие, – пояснил он…

Нет, конечно, мой разум вспыхнул негодованием: как ты мог взять патроны, в которых не уверен, на медвежью охоту! Но от напарника веяло таким спокойствием, что остыл не только я, но и медведь на другой стороне излучины. Он остановился, всем своим видом показывая, что не торопится и готов нас обождать. Андрюха также не торопясь снарядил новую обойму, положил винтовку на тот же сучок, прицелился, затаив дыхание, и. «Чик» – осечка. Моё сердце оторвалось от вен и артерий, вырвалось из груди и шмякнулось в мокрый снег, продолжая бешено биться. Андрюха снова взвёл курок, прицелился: «чик» – осечка. Егерь передёрнул затвор, выбросив неудачный патрон, дослал свеженький, прицелился – и снова осечка. Не успел я и слова сказать, сползая в мокрый снег в поисках потерянного сердца, как Андрюха развернулся внезапно освобождённой пружиной и, схватив винтовку за ствол, с криком:

– А, задолбала!!! – и размахом олимпийца-метателя молота отправил её к середине реки. Вращаясь, описав прощальную параболу, винтовка плюхнулась в реку, и «сия пучина поглотила её в то же время…»

Медведь воспринял оскорбительный вопль в свой адрес, бросился с молодецкой удалью в кусты и тотчас скрылся, а Андрюха повернулся ко мне и, как ни в чем не бывало, предложил:

– А пойдём чай попьём, он ещё остыть-то не успел.

Однажды прапорщик послал мне два матраса. Это был сказочный подарок в преддверии Нового года. В моём зимовье старые матрасы были настолько сбиты, что больше напоминали фанеру, а хотелось мягкости для тела и душевного комфорта. Поэтому, когда все начинали крошить тазики салатов, я сел в автобус с большим рюкзаком, в котором был один из моих полосатых подарков, и вторым, связанным рулоном. Через почти две сотни вёрст я попросил шофёра остановиться и вышел. Остальные пассажиры прильнули к заиндевевшим стеклам: декабрь, вечереет, а мужик с двумя матрасами вышел посреди тайги – ни жилья, ни тропинок нет, а он довольный, улыбается и непривычно счастливый. Им было и невдомёк, что в сугробе у ручья у меня спрятаны лыжи, а в полукилометре от дороги стоит база лесников, где Слава-лесник всегда рад моей компании и где я частый гость.

Ночью мы договорились со Славкой, что сбегаем до моего зимовья и отнесём туда полосатых. Утром, хорошенько позавтракав и не торопясь напившись чаю, мы вышли из избы. Потоптались у крыльца, разглядывая ослепительно-яркие вершины близлежащего хребта, облитые солнцем и упакованные в хрустящую фольгу льда, подготовленные к новогоднему дарению; поцокали языком на упрямые минус тридцать на градуснике у окна, затянули крепления лыж на ногах и заскрипели по морозцу в сторону знакомой зимухи, закинув за спину громоздкие, но лёгкие рюкзаки. Торопиться было некуда, до зимовья рукой подать, 15 километров, поэтому на обратном пути мы ещё собирались погонять зайцев по пойме, а пока шли по ней вверх по реке в поисках брода. Давеча где-то внизу реки образовался завал или заторосило[8], уровень воды сильно поднялся, а так как стояли трескучие морозы, реку сковало толстым льдом, а намедни отпустило, завал прорвало, и уровень воды на метр с лишним упал. Лёд повис над рекой, как мост «инженерной системы», повисел немного, да и рухнул в реку. Грохотало эпично! Прибрежные льдины, облокотясь на крутой бережок, встали вертикально, и спуститься по ним к воде было проблематично. Пройдя пару километров вдоль реки, мы нашли журчащий на мелких камешках перекат и решили перебираться по нему. Славка нашёл косо обломанную льдину, и став на её ребро, держась за берег, аккуратно спустился к мелководью. Я последовал его примеру: перекинул двустволку через голову, снял лыжи, стал на прозрачную толщу льдины, держась за лыжи на берегу, и, опасливо поглядывая на глубокое улово