Стрелка золотых часов показывала половину шестого. Таким образом Корде проспала три с лишним часа, и если бы провела в постели ещё двадцать или тридцать минут, то к Дюперре можно было уже не торопиться. Но сейчас оставалась надежда, что ей удастся застать его в своей квартире в перерыве между заседаниями. Одев капот из полосатого канифаса и сменив ночной чепец на домашний, Мария прихватила полотенце и направилась в уборную. По коридору, мимо её двери, прохаживался взад и вперёд сосед из шестого номера, с которым она познакомилась некоторое время назад. Увидев молодую соседку, он вынул изо рта дымящуюся трубку и отвесил ей лёгкий поклон.

Мария задержалась возле него:

– Скажите, кто-нибудь входил в мою комнату немногим назад, когда я спала?

Бензе сделал удивлённые глаза:

– Воспитанные люди обычно не входят в чужое помещение без стука. К тому же, мне кажется, вы заперлись. Я слышал, как вы поворачивали в двери ключ, перед тем, как выйти в коридор.

– Не знаю. Может быть, от этой двери есть несколько ключей…

– Вам показалось, что к вам кто-то входил? – обеспокоено спросил сосед. – Во всяком случае могу поклясться, что за те десять или пятнадцать минут, пока я нахожусь в коридоре, к вашей двери никто даже не прикасался.

Корде продолжила свой путь. Когда она возвращалась из уборной, сосед-дижонец всё ещё прогуливался по коридору, хотя его трубка уже не дымилась.

– Говорите, вы учились на агронома, – молвила Мария, останавливаясь, – а стали негоциантом. Стало быть, вы торговец?

– Вроде того, – ответил здоровяк с нарочито простодушной улыбкой. – Что такое негоциант в наше смутное время? Это человек, берущий то, что лежит плохо, и помещающий туда, где будет лежать хорошо.

«Всё понятно, – подумала она. – Скупщик. Много сейчас развелось предприимчивых дельцов, наживающих капиталец на скупке и перепродаже конфискованного имущества, церковных угодий, всяких ценностей, оставшихся от эмигрантов. Для кого Революция – светлое божество, для кого – ужасный Молох, а для кого-то – дойная корова. Впрочем, не такой уж он и предприимчивый, коли поселился в дешёвеньком “Провидансе”».

Взгляд Марии остановился на огромном выпяченном носе собеседника.

– Скажите, вы еврей?

Здоровяк галантно поклонился:

– Мой дедушка был потомственным раввином. Его звали Бензадон. Мой отец стал бакалейщиком, женился на француженке и сократил фамилию. Сам я женат на англичанке. Теперь посчитайте, сколько еврейской крови осталось в моём сыне, младшем Бензе.

– Говорят, кровь сказывается и в пятом поколении, – заметила Мария.

– Вы так думаете? – развеселился сосед, не догадываясь, что собеседница, скорее всего, имела в виду себя и своего предка драматурга Корнеля.

Одеваясь для выхода в город, Корде слышала через стенку, как снова кричал и плакал младший Бензе, которого видимо, наряжали в непривычную и неудобную для него «столичную» одежду, как грозно прикрикивала на него мамаша и что-то деловито басил отец. Вскоре всё семейство шумно вывалилось в коридор и, стуча каблуками по паркету, удалилось в сторону лестницы, по которой спускались в прихожую. Минуты через три вышла и наша героиня.

В то время, как провинциалы уже давно откушали, парижане ещё только садились за обед. Что касается членов Конвента, то у них обеденное время вообще сместилось на семь часов вечера, когда закрывалось собрание. Если же заседание затягивалось, что бывало отнюдь не редко, то давался часовый перерыв где-то между пятью и шестью часами, чтобы граждане представители могли подкрепиться на скорую руку и затем уже заседать до позднего вечера. Режим, надобно отметить, был прямо-таки каторжный, и Конвент работал на износ. Даже если и не назначалось вечернего заседания, то рабочий день депутатов всё равно не кончался, – они торопились на собрания в секции и народные общества или же отправлялись в политические салоны. Многие спали не более шести-семи часов в сутки, а члены больших Комитетов и того меньше.