Разберемся. Логика подсказывает, что любить надо тех, кто сделал добро тебе. Однако не получается. К таким людям можно испытывать чувство благодарности, признательности, уважения, еще что-нибудь подобное. Но любить? Нет уж, увольте. Иногда даже хочется и подосадовать: ну вот, теперь я у него в должниках, а быть таковым, уверен, никому не нравится. Перелистайте свое прошлое и убедитесь сами. У староверов, говорят, вообще такой обычай: если тебя усадили за стол, угощают пищей, а ты знаешь, что не сможешь сделать ответный жест, то должен просто-напросто отказаться от еды. Что-то в этом есть. Сам терпеть не могу быть кому-то обязанным или ходить в должниках. Наверное, поэтому ни разу в жизни не брал в долг крупных сумм (рубль или трешка не в счет) или кредитов.

И наоборот, объект приложения толстовской заповеди оказывается осененным лучами этого самого, тобой сделанного, доброго дела. Как же не полюбить такого? И самооценку повышает: вот я какой! Наделал добра и не кичусь ни капельки, не кричу на площадях, не рассказываю собеседникам, крепко ухватив их за пуговицу, чтобы не уклонялись от выслушивания. Просто люблю его, этого негодяя, которому случайно сделал доброе дело. Как-то так.

К чему это я? Да к тому, что собрался совершить один поступок, но приведенный толстовский тезис мне немного мешал. Следователя Самсонова я не любил и любить не собирался. Просто я к нему хорошо относился, как к товарищу по службе, не более того, и надеялся уберечь от неприятности, случившейся с ним в первой версии моей жизни. А в первой версии Валерий сел. За взятку. Мерзкая статья, скажу я вам. Якобы взял пару бутылок коньяка по какому-то плевому уголовному делу.

Я твердо решил поговорить с Самсоновым. Но поговорить надо было так, чтобы он мне поверил. В этом и заключалась загвоздка. Казалось бы, нет ничего проще: предупреди человека, а дальше пусть сам думает. Но дело осложнялось тем, что я не помнил, когда это произойдет, а уж кто эти супостаты – тем более. Почему-то в памяти зацепилось, что дело было после переезда в новое здание райотдела. Если выступлю раньше времени, как он отреагирует? И что я ему скажу? Что есть оперативная информация о готовящейся подставе? Так Валерий сам когда-то работал в уголовке, его на мякине не проведешь. Начнет выдавливать из меня подробности, сказать-то мне и нечего. Но и прозевать момент было бы еще хуже.

День, на который я наметил разговор, начался с маленькой хохмы. Утренняя оперативка шла полным ходом, только что закончился селектор, раздавались последние пряники, люли и ценные указания. Мы с Валерием оказались в числе присутствующих, будучи участниками отдежурившей оперативной группы, готовившейся с чистой совестью идти отдыхать.

Привычный процесс прервался появлением замполита с каким-то свитком в руках. Федор Павлович с трудом протиснулся в заполненный до отказа кабинет начальника и тут же потребовал слова. Возмущенно произнеся: «Как вам это понравится, товарищи?», он развернул свиток.

«Оставь надежду, всяк сюда входящий» было начертано на длинной бумажной ленте с перфорированными краями. Лента сильно походила на бумагу для промышленного самописца, буквы пьяненько кривились и сильно отличались от каллиграфического идеала. Концы свитка были подозрительного темно-розового цвета, намекающего на присутствие в клеящем составе родамина. Наличие родамина подтверждали и розовые руки замполита.

Товарищи, к которым оказался обращен вопрос, оживились, но ответа на него не дали. Я тоже видел этот плакат над входом в райотдел, когда уже утром возвращался из «травмы», но ответственность за его снятие на себя не взял. Спросил только у дежурного: знает ли он о новом лозунге? Тот не знал. Выскочил на улицу, перематерился, но снимать тоже не стал. Честно говоря, странный поступок для дежурного, который за все получает самым первым. Но, может быть, его несколько оправдывала сердитая фраза: «Вот пусть сами и отдуваются»?