И тогда в её голове начали рождаться мысли, от которых становилось страшно. Сначала они приходили редко, как звоночки. Потом ежедневно, потом не уходили вовсе. Она планировала, представляла, просчитывала, и в один день сделала. А сейчас, лёжа здесь, под больничной простынёй, Мария вспоминала это с ужасом. Как могла она, сильная, взрослая женщина, сдаться так легко?! Что это было: слабость, отчаяние, или страшное, подлое предательство самой себя?

– Жизнь и время, – думала она, глядя в потолок, – это два самых строгих учителя. Сначала жизнь учит нас ценить время, а потом время учит нас любить саму жизнь.

Где-то она это читала? А может, сама придумала? Всё так перепуталось, стёрлось. Только ощущение, как будто медленно, с трудом, но она начинает вспоминать, кто она на самом деле? Словно возвращается из небытия, где пробыла слишком долго. Она не знала, сколько ещё ей отведено, но точно знала, что теперь будет бороться за каждый день, за каждое утро, за возможность просто быть! И в этом не было ни пафоса, ни героизма. Только тяжёлая, как земля, правда.

Шли дни. Женщины всё больше сближались: вместе читали, обсуждали книги, делились мыслями. Мария чувствовала, что впервые за последние годы ей не нужно выдумывать, чем занять себя, чтобы день поскорее прошёл. Здесь, в больничных стенах, в этом полумраке и тишине, ей неожиданно стало по-настоящему интересно. С Ариной было необычно легко, словно они знали друг друга много лет. Хотя Марии всё же казалось, что новая подруга странновата. Иногда у неё возникало ощущение, что она вовсе не в больнице, а в камере предварительного заключения. В речи Арины звучал грубоватый акцент, слишком резкий, слишком уличный. Было понятно, что она старается говорить правильно, ровно, культурно, но когда разговор становился эмоциональным, всплески лексикона выдавали в ней человека, прошедшего через что-то очень тяжёлое. И всё же Мария не заостряла на этом внимания. Не осуждала, не делала замечаний. Просто принимала Арину такой, какая есть. В глубине души радовалась этой встрече; пусть и в таком месте, пусть и при таких обстоятельствах.

Через неделю в палату вернулась третья соседка – Лика. Её возвращение словно нарушило их почти семейную тишину. Полноватая, особенно внизу широкие бёдра, тяжёлые ноги, но с узкими плечами и почти незаметной грудью, Лика казалась неуклюжей. Но её лицо всегда украшала лёгкая, сдержанная улыбка. В её зеленовато-серых глазах, прикрытых короткими ресницами, было безразличие ко всему происходящему. Она часто опускала веки, будто старалась спрятаться, стать незаметной. Это придавало её облику нечто томное, почти театральное, но в действительности больше напоминало болезненную отрешённость. Единственное, что по-настоящему поражало, так это её волосы. Они не были густыми, не были волнистыми или пышными, но их длина! Длинные, ровные, гладкие, они спадали ниже колен, почти касаясь пола, и вызывали изумление у всех, кто её видел впервые. Ей было около сорока, и она оказалась самой молодой в палате. В разговоры Арины и Марии не вмешивалась, чаще лежала лицом к стене, отгородившись от мира.

– Наверное, нужно было попасть именно сюда, – вдруг сказала однажды Арина, лёжа на кровати, глядя в потолок. – Чтобы понять, как же хорошо просто жить, просто дышать, есть, чувствовать, видеть дождь за окном?! Раньше я не думала об этом, всё было как в тумане. Работала, как загнанная. Копошилась, бегала, суетилась, как будто за мной кто-то гнался, а ведь никто и не гнался. Только сама себя загнала.