Конечным пунктом их маршрута был первый этаж, куда пациентам разрешали спускаться только по особой причине. Они сказали, что хотят в церковь, и только тогда санитарка, неохотно махнув рукой, разрешила им пройти. Внутри царила тишина, в которой будто растворились все заботы. Они зашли тихо, почти на цыпочках. Работавшая там женщина смиренно выслушала просьбу Марии, рассказала, когда бывает батюшка, и пообещала сообщить, если тот появится неожиданно. Женщины поставили свечи у икон, постояли, погрузившись в собственные молитвы и молчание, и вернулись в палату. Разговаривать не хотелось, а это молчание казалось куда глубже и важнее слов.

Мария, лёжа на кровати, закрыла глаза. После церкви ей стало немного легче, будто бы на сердце положили что-то тёплое, убаюкивающие, словно удерживающее внутренний холод. Но облегчение оказалось коварным, потому что вместе с ним всплыла и стыдливая горечь, вновь и вновь напоминавшая о совершённом поступке. Она жалела о своей минутной слабости, о той тьме, в которую себя загнала, как будто сама толкнула себя в бездну. Почему она это сделала? Почему позволила себе рухнуть? Ведь всю жизнь была сильной, надёжной, выдержанной. Она руководила, поддерживала, поднимала других, когда им было плохо, а самой себе не смогла помочь?!

Всю сознательную жизнь Мария отдала работе, трудилась честно и упорно, никого не предав, не подставив, не предавшись халатности. Она верила, что её знания и опыт будут нужны ещё долго. Кто, как не она, был опорой на производстве? Но оказалось, что таких не ждут, таких списывают. Ей стукнуло пятьдесят пять, и её просто вычеркнули. Без церемоний, без благодарности, даже без формального поздравления! Она-то мечтала устроить праздник, собрать коллег, отметить юбилей красиво. Хорошо, что ничего не успела ни купить, ни заказать. Тяжело теперь об этом думать, почти горько.

Всё произошло стремительно. За две недели до юбилея кто-то из сочувствующих шепнул, что на её место уже нашли замену. Она не поверила. С ней не могли так поступить?! Директор, с которым проработала пятнадцать лет, даже уехал из города, просто сбежал, чтобы не встречаться с ней, может, испугался её взгляда? Он, кто знал о ней почти всё, так и не понял главного – она бы и слова упрёка не сказала. Просто ушла бы молча. Но они выбрали другой путь; путь, удобный им.

Приказ на увольнение принесла юная девушка из отдела кадров. С сияющей улыбкой, словно вручала подарок, она положила приказ перед Марией и с лёгкой торжественностью произнесла: «Вы свободны. С сегодняшнего дня можете больше не выходить на работу. Трудовая книжка и расчёт вас ждут». Как же тяжело было тогда сидеть, держа в руках бумагу, вчитываясь в холодные строчки, пытаясь осознать, что они означают?! А они означали только одно: она больше не существует как часть этого коллектива, как специалист, как человек, нужный другим.

Мария пошла в бухгалтерию. Там, как назло, все ушли на обед или исчезли?! В пустом кабинете осталась только молодая девочка, та самая, что теперь держала её жизнь в руках. Она молча выдала расчёт и трудовую, избегая взгляда, и Мария пошла в свой кабинет, собрала немногочисленные личные вещи в полиэтиленовый пакет и, дёрнув за ручку всегда открытой двери соседнего кабинета, поняла, что туда её уже не пустят. Замок клацнул глухо, и что-то внутри оборвалось. Она ушла быстро, почти бегом, не оглядываясь. Всё закончилось!

Три года она жила, будто в пустоте: одинокой, без смысла. День за днём повторялся, как серый, бесконечный дождь. Её квартира не изменилась, но казалась теперь чужой, будто взаперти с ней сидело молчаливое, тяжёлое одиночество. Деньги таяли быстро, подработки были редкими и унизительными. Иногда она ловила себя на мысли, что просто не видит, ради чего вставать с постели?! Ради чего жить?