«Настроение в Совете министров подавленное. Чувствуется какая-то растерянность. Отношения между отдельными членами и к председателю приобретают нервный характер».

Беседа началась с заявления А. В. Кривошеина, что к нему Ставкой предъявлено решительное требование об издании теперь же торжественного монаршего акта, возвещающего о наделении землей наиболее пострадавших и наиболее отличившихся воинов. Надел должен быть не менее 6–9 десятин. Фонд для этого – земли государственные и Крестьянского банка, но главным образом – отчуждаемые владения немцев-колонистов и неприятельских подданных.

«По этому поводу, – продолжал А. В. Кривошеин, – мною вчера получено от генерала Янушкевича письмо (В конце сентября 1917 года в Москве А. В. Кривошеин лично говорил мне, что это письмо у него сохранилось.) совершенно исключительного содержания. Он пишет, что «сказочные герои, идейные борцы и альтруисты встречаются единицами», что «таких не больше одного процента, а все остальные – люди двадцатого числа». Начальник штаба Верховного главнокомандующего утверждает, что, конечно, «драться за Россию красиво, но масса этого не понимает», что «тамбовец готов грудью стоять за Тамбовскую губернию, но война в Польше ему чужда и не нужна», что «поэтому солдаты и сдаются во множестве» и так далее. (К сожалению, все эти рассуждения читались с такой быстротой, что я успевал записывать только отдельные фразы). «Отсюда генерал Янушкевич приходит к заключению, что «русского солдата надо имущественно заинтересовать в сопротивлении врагу», что «необходимо поманить его наделением землей, под угрозой конфискации у сдающихся» и т. п. в том же лестном для предводимых Ставкой воинов тоне. «Героев надо купить», – полагает ближайший сотрудник великого князя».

Закончив передачу всех этих соображений, А. В. Кривошеин воскликнул: «Необычайная наивность или, вернее сказать, непростительная глупость письма начальника штаба Верховного главнокомандующего приводит меня в содрогание. Можно окончательно впасть в отчаяние. На фронте все рушится, неприятель приближается к сердцу России, а господин Янушкевич заботится только о том, чтобы отвести от себя ответственность за происходящее. В прочитанном мною письме особенно ярко проявляется это всегдашнее желание установить свое алиби. Со дня первых неудач из Ставки начали открыто во всеуслышанье кричать о недостатке снарядов и бездействии тыла. Неудачи продолжались – стали кричать, что тыл, вместо пополнений, посылает одних стариков, негодных к бою. Теперь наступила катастрофа – прибегают к опорочению всего русского народа. Все бездеятельны, все виноваты в том, что непрестанно бьют нас немцы. Только Ставка безгрешна, только она работает.

Сам же генерал Янушкевич – сплошное самоупоение, гений, преследуемый роком и людской несправедливостью. Чтобы самому возвеличиться, он готов порочить всех и каждого, даже тех, кто под его гениальным управлением безропотно умирает среди нескончаемых отступлений и непонятных неудач. Ведь если начало нехватать снарядов, то Ставка не могла не знать об этом; почему же, предвидя надвигающееся бедствие, начальник штаба не позаботился доложить своему главнокомандующему о необходимости изменить план войны, посоветоваться с ближайшими сотрудниками, а не забираться на карпатские выси. Почему сейчас, когда все летит вверх дном, не меняют плана, не ищут способов, чтобы противостоять врагу.

Французы мобилизовали гораздо более старшие возрасты, и их старички прекрасно сидят в окопах. Почему же наших не умеют использовать, а только кричат о покупке героев? Как генерал Янушкевич имеет мужество продолжать руководить военными операциями, когда он не верит в армию, в любовь к Родине, в русский народ? Какой сплошной ужас. Господа, подумайте только, в чьих руках находятся судьбы России, монархии и всего мира. Творится что-то дикое. За что бедной России суждено переживать такую трагедию? Я не могу больше молчать, к каким бы это ни привело для меня последствиям. Я не смею кричать на площадях и перекрестках, но вам и царю я обязан сказать. Я оставляю за собой право завтра доложить Его Величеству письмо генерала Янушкевича и высказать все, что я думаю об этом возмутительном письме». Все это было произнесено