– Идём ко мне, чай попьём. С меня – пирог с капустой, с тебя – хоть одна честная фраза.

– Честная?

– Ну да. Не та, которую ты детям говоришь или мужу бывшему. А настоящая. Которая внутри сидит, как заноза, и выйти боится.

И я пошла. Впервые за долгое время – не потому, что так надо или неудобно отказать. А потому что захотелось не быть одной.

Её дом был маленьким, но невероятно чистым, и пах свежей выпечкой, сушёными яблоками и травами. На вышитой скатерти – ваза с веточками вербы. На стене, над столом – старая икона, а рядом – выцветший портрет молодого мужчины в военной форме.

– Муж, – сказала она, перехватив мой взгляд. – Ушёл давно. Сначала на фронт, потом – к соседке. Ну да ладно. Все мужчины сначала герои, потом сказочники.

Она налила в две гранёные чашки дымящийся чай, поставила передо мной блюдце с румяным куском пирога.

– Ешь. Только глупая женщина худеет в печали. Силы беречь надо.

Мы пили чай, почти молча. И эта тишина не давила, она была уютной, как старый плед. Потом она спросила прямо, глядя мне в глаза:

– А кто тебя обидел, Анна? Муж? Дети? Жизнь?

Я повертела в руках чашку. И вдруг сказала то, чего не говорила даже себе:

– Все понемногу. Но больше всего – я сама себя.

– Ну вот, – удовлетворённо кивнула Тося. – Первая честная фраза. Уже лучше. Значит, не всё потеряно.

Перед уходом она обняла меня. Крепко, своими сухими, но сильными руками. Она пахла так же, как её дом – травами и теплом.

– Ты не умирать сюда приехала, слышишь? – сказала она мне прямо в ухо. – Ты жить приехала. Так что давай, пока живая – живи. Не для кого-то. Для себя. Остальные привыкнут. А если не привыкнут – значит, это не твои люди. И нечего о них печалиться.

Я вышла из её дома, как будто скинула с плеч тяжёлую, мокрую от слёз шкуру. Не новую надела – просто сняла ту, что мешала дышать.

На крыльце у себя я села на холодную ступеньку, достала блокнот и написала:

«Иногда незнакомая старуха у колодца говорит тебе то, что ты сама себе боялась сказать всю жизнь. И тогда внутри тебя что-то сдвигается с мёртвой точки. Медленно. Но – живое.»

А в голове всё звучал её голос, как колокол:

«Ты не умирать сюда приехала».

Я нашла письмо в почтовом ящике, когда возвращалась из сада с пучком щавеля в руке. Старый, ржавый ящик с кривой крышкой, на которой ещё остались выцветшие, почти нечитаемые буквы фамилии моей матери: «Михайлова Л. А.».

Рука сама потянулась внутрь, хотя я знала: туда никто не пишет. В наши дни бумажные письма – только для банков, пенсионного фонда и назойливой рекламы удобрений. Но сегодня там лежал он. Белый, тонкий конверт. Адрес был написан мужским почерком. Я узнала его сразу, и сердце сделало неприятный, холодный скачок. Эти чёткие, ровные буквы, словно нарисованные под линейку. Всё у него всегда было по линейке. И я в эту линейку так долго не вписывалась.

Я села прямо на холодные ступеньки крыльца, не заходя в дом. Открыла конверт. Пальцы слегка дрожали.

Текст был коротким, сдержанным, деловым. Ни одной личной фразы. Ни «привет», ни «как ты».

«Анна, – начало, как в служебной записке.

узнал от Леры, что ты уехала. Не понимаю, зачем это всё».

Я усмехнулась про себя. Конечно, не понимает. Он никогда не понимал ничего, что нельзя было измерить, взвесить или записать в ежедневник. Моя усталость, моя тихая боль – всё это было для него «глупостями», «женскими капризами».

«Мне нужно, чтобы ты прислала копии документов на квартиру. Надо внести изменения в лицевой счёт. Если не хочешь – всё равно нужно».

«Мне нужно». Эта фраза ударила меня, как пощёчина. Не «пожалуйста», не «будь добра». Просто «нужно». Как будто я до сих пор его личный секретарь, функция, которая обязана выполнять поручения. Как будто мой отъезд – это не более чем досадная техническая ошибка, которая нарушила его идеально выстроенный мир. И это «всё равно нужно» – тонкая, едва заметная угроза. Он всегда так делал. Не кричал. Он просто ставил тебя перед фактом твоего бессилия.