Я закрываю глаза, чтобы не видеть её. А когда открываю – я снова в деревне. Утро. Сквозняк играет с лёгкой занавеской. На столе – кружка с недопитым ромашковым чаем. А я – живая. Не идеальная. Не нужная всем. Неудобная. Просто живая.

Просыпаюсь.

Резко. Словно меня кто-то позвал по имени.

На кухне – тишина. Но уже не та, что глушит. А та, что даёт выдохнуть.

Я смотрю в окно. Ночной дождь вымыл мир. Лужи на дороге блестят, как зеркала. И я понимаю: я могла бы так и остаться. В том сне. В той жизни. Где всё правильно, но ничего настоящего.

А здесь – пусть и больно, пусть и одиноко, но это моё. Собственное.

Перед завтраком я открыла блокнот и твёрдой рукой записала:

«Сегодня во сне я увидела жизнь, где осталась. Удобной. Надёжной. Мёртвой. Проснулась – и впервые не испугалась тишины. Потому что теперь знаю: я выбрала правильно.»

Я встретила её случайно, у старого колодца.

Утро было прохладное, но ясное. Воздух звенел от чистоты, и после городского смога им хотелось не просто дышать, а пить его большими глотками. Я шла с пустым оцинкованным ведром – хотела набрать воды на чай, попробовать ту самую, «настоящую, из земли», как говорила мама. Оделась в спешке, не глядя: мамина стёганая куртка, платок, старые резиновые сапоги. В отражении оконного стекла я увидела не женщину, а уставшего бригадира совхоза на пенсии.

Колодец с покосившимся деревянным срубом стоял у дороги, между моим заросшим участком и соседским домом с облупленными синими ставнями. На низкой скамейке у колодца сидела она. Сухонькая, как стручок перца, в пёстром ситцевом халате поверх тёплой кофты. На коленях лежала гладкая, отполированная временем клюка. У неё были светлые, почти выцветшие до белизны глаза, и они смотрели на меня без страха и без любопытства. Просто как будто знали всё наперёд.

– О, живая, – произнесла она хрипловатым, но ясным голосом, не вставая.

– Здравствуйте, – пробормотала я, смутившись.

– Дочка Михайловой? Вижу по глазам. У неё такие же были – вроде смотрят, а на самом деле внутрь себя заглядывают.

– Да. Анна.

Она кивнула медленно, как будто ставила точку в давно известном ей предложении.

– Я – Тося. Тут все меня знают. У кого курица сдохла, у кого муж сбежал, у кого совесть проснулась – все ко мне бегут.

Я невольно улыбнулась.

– А к вам зачем? Лечите?

– Я слушаю. И не осуждаю. Люди за это в очередь выстраиваются, почище, чем за сахаром в девяностые.

Она вгляделась в меня внимательнее, чуть сощурив свои светлые глаза.

– У тебя лицо усталое. Как у тех, кто долго не спал, потому что думал, зачем вообще спать.

– Я просто… привыкаю.

– Привыкаешь не ты. Это дом тебя щупает, – она махнула клюкой в сторону моего участка. – Он знает, кто пришёл – хозяйка или беглянка.

Я ничего не сказала. Просто подошла к колодцу, зацепила ведро и с грохотом опустила его вниз. В тёмной воде отразилось небо – светлое, но мутное, как и мои мысли.

– Ты здесь зачем, Анна? – вдруг спросила она, когда я, пыхтя, вытащила полное ведро.

Я пожала плечами.

– Отдохнуть. Пожить в тишине. Собраться с мыслями.

– Тишина – штука страшная, – отрезала она. – Она сначала лечит, а потом, когда всё заживёт, начинает резать по живому. Чтобы ты поняла, где у тебя шрамы. Ты к себе хоть раз прислушивалась по-настоящему?

– Пробую.

– Ну и как она там, внутри тебя?

Я опустила глаза.

– Молчит.

– Значит, жива, – неожиданно заключила Тося. – Мёртвые не молчат – они просто не разговаривают. А у тебя там, внутри, грохот. Я слышу. Как будто поезда ходят без расписания.

Она встала. Неожиданно легко и прямо, опираясь на клюку скорее для солидности, чем по необходимости.