Я сделала себе чай. Без сахара, без смысла. Просто горячая, горьковатая вода. Села у окна, обхватив чашку ладонями.

Снаружи просыпалась деревня. Это было похоже на неспешный, хорошо отрепетированный спектакль. Мужчина в высоких резиновых сапогах и телогрейке протащил мимо моего забора две звенящие канистры. Соседка через дорогу, дородная бабушка в розовом халате, накинутом на ночную рубашку, гоняла кур, размахивая веником и выкрикивая что-то им вслед. Дым из трубы соседнего дома лениво тянулся вверх, в серое небо.

Я в этом не участвовала. Я наблюдала – как будто смотрела фильм про чужую, простую и понятную жизнь.

После завтрака, состоявшего из чая и куска вчерашнего хлеба, я решила сходить в местный магазин. До него – метров пятьсот, по разбитой, грязной дороге. Я надела мамино старое пальто, натянула шапку, сунула в карман помятые купюры. Дождя уже не было, но воздух был влажным, и под ногами чавкала земля.

Магазин, или «сельпо», как его называли местные, оказался маленьким, душным помещением, где смешались запахи свежего хлеба, сырости, хозяйственного мыла и чего-то неуловимо-советского. Продавщица, женщина лет сорока с усталым, но внимательным взглядом, кивнула мне, едва я вошла.

– Здравствуйте. Вы – Анна?

– Да, – удивилась я.

– Дочка Михайловой? – продолжила она.

– Да.

Она снова кивнула. В этом кивке было всё: и сочувствие, и любопытство, и признание меня «своей», хоть и пришлой.

– Что нужно? Хлеб сегодня свежий.

Я взяла буханку хлеба, пачку макарон, банку растворимого кофе. И почему-то, сама не зная зачем, рука потянулась к яркой коробке шоколадных конфет. Как в детстве, когда конфета была наградой за хорошее поведение. Потом подумала: кому они мне? Для кого?

На выходе, толкнув скрипучую дверь, я столкнулась с кем-то плечом.

– Ой, простите…

– Да это вы простите. – Знакомый спокойный голос.

Илья. Тот самый. В тёмной куртке, с буханкой хлеба в одной руке и пучком сочного зелёного лука – в другой.

– Опять вы, – сказала я, и на губах появилась тень улыбки.

– А вы думали – деревня большая? У нас тут два маршрута: магазин – работа.

– И фельдшер между ними, – добавила я.

– Именно, – он взглянул на меня чуть внимательнее, потом на коробку в моей сумке. – А вы конфеты купили. К празднику?

– К какому? – растерялась я.

– Ну… просто так? Для настроения?

Я не знала, что ответить. Что я купила их от одиночества? От тоски по маленьким радостям? Я просто кивнула.

– Если вдруг захочется попить чаю с кем-то – я живу за ФАПом. Дом с зелёными ставнями.

Он сказал это легко, не приглашая и не настаивая. Просто констатировал факт.

– Спасибо. Я подумаю.

– Подумайте, – повторил он. – Тишина – хороша. Но не каждый день.

Я вернулась домой. Села прямо на холодные ступеньки крыльца. Развернула шуршащую обёртку коробки конфет. Взяла одну – круглую, в тёмном шоколаде, с вишнёвым вареньем внутри.

Глупо, но когда я её съела, я чуть не расплакалась. Не от вкуса – от самого этого жеста. От того, что я так давно не делала ничего «для себя». Обычно всё было – для детей. Для мужа. Для школы. Для родителей. Для кого угодно. Я была функцией, которая обеспечивает быт и комфорт других.

А тут – вишнёвая конфета. Горько-сладкая. Тёплая от солнца, пробившегося сквозь тучи. Сама себе.

Вечером я зажгла старую настольную лампу, накинула на плечи мамин шерстяной платок и села с блокнотом.

Я написала:

«Удивительно. Никого нет – и всё же кто-то рядом. Иногда кажется, что даже чай в одиночестве – не совсем одиночество. Если кто-то знает, что ты пьёшь его с конфетой.»

Плечо болело меньше. Сердце – всё ещё молчало. Но уже не стучало глухо в стенку, пытаясь выбраться наружу. Оно просто билось. Ровно. И это уже было немало.