– Живите тихо. Тихо – лучше, чем громко. Громкое – всегда боль.

К вечеру я разожгла печку. Дрова были сырые, огонь не хотел брать, пахло гарью. Я открыла окно, закуталась в мамин платок и села на табурет у двери. Ноги замёрзли. Внутри – тоже холодно.

Иногда одиночество – это не отсутствие людей. А когда даже внутри себя никого не осталось.

Я пошла спать рано. Прямо в одежде. На диван, где когда-то мама читала молитвы. Долго ворочалась, а потом уснула – резко, как будто упала в темноту.

Сон был странным.

Я стояла в этом же доме. Только он был светлым, живым. В окне – солнце, за дверью – чьи-то шаги. В углу – мама, улыбается.

– Ты всё ещё здесь? – спрашиваю.

– А ты? – отвечает она. – Ты же хотела уйти.

– Уйти куда?

– В жизнь, Аннушка. В настоящую жизнь.

Я проснулась внезапно. За окном светало. Серое, холодное утро стучало по стеклу.

На кухне тикали часы.

Дом молчал. Но мне показалось – тишина стала чуть мягче.

С самого утра лил дождь – не настоящий, с грозой и шквальным ветром, а противный, моросящий. Мелкий, как бисер. Он не стучал по крыше, а шуршал, будто небо не решилось заплакать по-настоящему и тихо капало себе в платок. Воздух был влажным и пах мокрой землёй и прелыми листьями.

Я не успела даже вскипятить чайник, как услышала хруст. Странный, сухой, будто кто-то наступил на гнилую доску. Я пошла на веранду, где пахло сыростью и старым деревом. И тут полка над входной дверью, на которой мама зачем-то держала массивную старую люстру с хрустальными висюльками, с громким треском обвалилась.

Полетела и пыльная люстра, и ржавые крючки, и какая-то сетка с пожелтевшими деревянными прищепками. Всё это рухнуло мне под ноги, подняв облако пыли. Я, естественно, споткнулась, инстинктивно попыталась ухватиться за дверной косяк, но рука соскользнула, и я с глухим шлепком села на холодный дощатый пол, успев больно удариться плечом о стену.

Несколько секунд я просто сидела в оцепенении, глядя на осколки хрусталя и пыльные прищепки, разбросанные по полу.

Первой мыслью было: «Ну вот. Началось. Дом решил меня выжить».

Второй, более панической: «А если я что-то сломала?»

Плечо пронзила острая, пульсирующая боль. Дождь за окном усилился, его шуршание превратилось в монотонный шум. Телефон, как назло, остался в комнате на столе. И в этот момент, сидя на полу в окружении обломков прошлого, я вспомнила, что мама всегда держала в прихожей на гвоздике бумажный список: «Экстренные телефоны».

Кое-как поднявшись, придерживая раненую руку, я нашла его – липкий от времени, выцветший листок из школьной тетради, исписанный маминым аккуратным почерком. «Пожарная», «Газовая служба»… и в самом низу:

Фельдшер – Илья.

Номер: 8-9…

Я набрала номер. Руки дрожали.

Ответил он на удивление быстро, голос был молодой, спокойный, с лёгкой хрипотцой.

– Да, слушаю.

– Это… здравствуйте. Я… в доме Михайловой. Анны Аркадьевны. Это вы… Илья?

– Да. С вами всё в порядке? – в голосе не было ни удивления, ни лишних вопросов.

– Упала. Немного плечо болит.

– Я через десять минут буду. Не двигайтесь особо.

Он действительно пришёл через десять минут. Я увидела его через окно – высокий, в промокшей чёрной ветровке и вельветовых штанах, он шёл по размытой дорожке уверенно, не обращая внимания на дождь. Волосы тёмные, слегка растрёпанные ветром. В руках – потрёпанная сумка фельдшера. На лице – спокойная сосредоточенность, никаких лишних эмоций.

Он вошёл, не стряхивая капли с одежды, будто это было для него привычным делом.

– Вы Анна?

– Да. Дочка… Михайловой.

– Сочувствую, – сказал он просто, без заученных фраз. – Я к ней пару раз приходил в последние месяцы. Умная была. Строгая.