– Очень, – подтвердила я.

Он присел на корточки рядом со мной, даже не спросив разрешения, и уверенно, но бережно взял меня за локоть.

– Можно? Я только гляну.

– Конечно.

Пальцы у него были тёплые, а движения – деловые, выверенные. Он аккуратно прощупал плечо, ключицу. Я поморщилась от боли.

– Не сломано, – заключил он. – Мышцы, может быть, потянули. Синяк будет знатный. Я сейчас намажу – согревающей.

Он достал из своей сумки тюбик с мазью, быстро, без суеты. Запах был резкий, камфорный. Он нанёс мазь лёгкими, втирающими движениями. Я поморщилась – жгло.

– Потерпите, – сказал он. – Скоро отпустит.

Он бросил взгляд на беспорядок на полу.

– У вас тут бардак. Простите. Я про люстру.

– Это мама повесила сто лет назад. Говорила, «на дачу сойдёт». Я не трогала.

– Может, помочь вам немного разобрать дом? А то, судя по этим полкам, тут ещё не одна может упасть. Тут всё на честном слове держится.

– Я справлюсь, – ответила я, может, чуть резче, чем хотела.

– Плечо говорит, что – не совсем, – он поднял на меня глаза и впервые улыбнулся. Улыбка была негромкой, неигривой, просто человеческой. Такой, от которой становится немного теплее внутри.

– Я здесь местный. Почти. Женился когда-то – переехал. Потом… остался.

Он не стал продолжать, и я не спросила. В его недосказанности не было тайны, скорее – усталость от старой истории.

– Вот, – он протянул мне упаковку с мазью. – На ночь ещё намажьте. Через пару дней должно пройти.

Я кивнула, принимая тюбик.

Он встал, отряхивая колени.

– Если что, звоните. Номер знаете. Я не только фельдшер. Иногда крышу чиню, дрова колю. Работа здесь… ну, сами знаете. Какая есть.

– Спасибо.

– Не за что. Рад был познакомиться. Анна?

Он произнёс моё имя так, будто спрашивал разрешения обращаться по имени.

Я немного смягчилась, впервые за день почувствовав не только боль и одиночество.

– Можно.

Он кивнул и ушёл. Его шаги по дорожке – лёгкие, уверенные – быстро затихли в шуме дождя.

Я стояла у окна и смотрела, как его фигура растворяется в серой пелене, не открывая зонта. Простой человек. Без намёков, без фраз с подтекстом. Просто пришёл, сделал свою работу и ушёл.

И всё же, когда я вернулась в комнату и снова села на диван, прислушиваясь к своему телу, я поняла две вещи. Плечо болело меньше. И стало как будто не так одиноко.

На следующий день я проснулась рано. Слишком рано – даже для деревни, где жизнь начинается с первыми петухами. За окном серел рассвет, влажный и холодный. С крыши мерно капало, отбивая свой собственный, неторопливый ритм. Где-то вдалеке, на краю деревни, натужно булькал трактор, будто прочищая горло перед рабочим днём.

Я лежала, уставившись в потолок с его трещинками, похожими на речную карту, и вдруг поняла: тишина здесь – не как в городе. Она совершенно другая. В городской квартире тишина – это когда плотно закрыты окна, когда выключены все приборы. Это искусственная, хрупкая тишина, которую в любой момент может прорезать вой сирены или крик соседей. Здесь же тишина была живой, глубокой. Она состояла из скрипа старого дома, шелеста ветра в ветвях, далёкого лая собаки. И я поняла, что в городе тишина – это когда закрыты окна. А здесь – когда закрыта душа.

На кухне было прохладно, пахло сыростью и вчерашней гарью от печки. Я включила старую электрическую плиту, поставила чайник. Плечо, намазанное мазью Ильи, ныло, но уже не острой, а тупой, терпимой болью. На полке стояли молчаливые свидетели маминой жизни: банки с засахаренным вареньем, на которых выцвели этикетки, чай в старой жестяной коробке с изображением индийской женщины и пыльные кружки с отбитыми краями.