Я больше не могу выдержать его взгляд: бездонный, гипнотический, потусторонний. Кажется, для себя единственное, что имеет смысл, я только что нашла...

Открытие пугает до одури.

Хватаюсь за вилку, молча разделываюсь со своей лапшой, и Харм неожиданно выдает:

— Давай накуримся?

Будучи студентом, Женька частенько приходил домой улыбчивым и загадочным, хотя от него за километр разило травой. Мама ругала его на чем свет стоит и требовала прекратить. Брат не прекращал. Зато под кайфом он давал мне поистине ценные, реально работающие советы, и я не разделяла маминой тревоги из-за его увлечения. До тех пор пока однажды, на отдыхе в загородном отеле, не стала свидетелем героинового передоза у одного из знакомых. Он вместе со всеми поздравлял именинника, шутил и выкрикивал тосты, а спустя полчаса лежал на полу в номере — без признаков жизни и с пеной у рта. Тогда скорая успела вовремя, несчастного откачали, а я поклялась, что никогда не стану даже пробовать.

Но сейчас, под изучающим, берущим на слабо взглядом Харма, вдруг соглашаюсь. Бунт так бунт. Завтра все вернется на круги своя, и я заставлю себя забыть про эту авантюру.

Через длинную прихожую Харм ведет меня в недра квартиры, сворачивает во вторую комнату слева и включает настенный светильник.

В комнате полный разгром: вещи торчат из резного черного шкафа, висят на старых венских стульях, горой свалены на огромном бархатном кресле. Клавиатура погребена под смятыми фантиками, алюминиевыми банками и пачками от сигарет. Кровать кое-как застелена коричневым клетчатым пледом, к стене прислонены электрогитары, а над ними нависают полки с потрепанными корешками многотомных изданий и угрюмые, написанные маслом пейзажи в массивных, потемневших от времени рамах.

Харм достает из кармана небольшой белый сверток, щелкает зажигалкой и передает мне. Я сажусь на кровать, проваливаюсь на пружинах почти до пола и растерянно гляжу на завихрения дыма и свои тонкие пальцы. Харм валится рядом.

Страшно преступать когда-то данную клятву, но я не хочу, чтобы он считал меня напыщенной стервой. И ощущение отпечатков собственных грязных рук на чем-то чистом больше не перенесу.

Подношу сверток к губам и медленно затягиваюсь.

Голова мгновенно становится невесомой, мысли туманятся, путаются и выстраиваются в новые, парадоксальные цепочки, но происходящее воспринимается отчетливо и ясно.

В огромной, некогда шикарной квартире остановилось время. В ней живет заколдованный принц.

***

Харм лежит на спине, я сижу на нем верхом, ногтем обвожу завитки татуировок на его груди и плечах и смотрю в невозможно зеленые глаза. Татуировки разбегаются из-под пальцев и оживают под ними, приобретают новый смысл и одаривают тайными знаниями, тепло его тела сливается с моим, восприятие тает... Он улыбается. Я доверяю ему, несмотря на то что его улыбка где-то в глубинах души вызывает странный дискомфорт.

На Харме только черные джинсы с драными коленками, на мне — трусы и топ.

Неожиданно Харм садится, и мы оказываемся лицом к лицу. Очень близко.

Он не притрагивался к косяку, но смотрит на меня так завораживающе, что едет крыша.

Больше никакого отчуждения.

Мне очень нравится этот парень, и об этом я буду кричать на весь мир.

— Кто делал тебе татухи? — томно мурлычу, дотрагиваясь кончиком языка до горячей кожи и хихикаю как дурочка. Он ухмыляется:

— В основном набивал сам. Не люблю их: они меняют судьбу. Регулярно продолжаю только ради боли.

— Офигеть. — Становится не до смеха. — Набей и мне. Чтобы осталась на всю жизнь и ее изменила. Только без боли, пожалуйста. Ненавижу боль.