«Я живая одинокая клетка. В четырех стенах другой, бетонной. Проводами телефонных линий связана, отгорожена рамой оконной...»

Я бесцельно шагаю вперед, руки в карманах. Ника, девятнадцать лет. Неприкаянная душа без имени и возраста.

У полуразрушенных ступенек одинокий музыкант в черной бейсболке и рваных джинсах, прислонившись спиной к бетонной стене, играет на гитаре, и его чистый голос разносится по площади:

— Комфорт решает многое, но так пусто внутри

Живой одинокой клетки,

И другой, такой же, бетонной.

Стал говорить с ее стенами,

Пробовал лезть на них.

Кричал раме оконной.

Шаги безумия легки,

Но оглушают отзвуком пустой комнаты...*

Пронзительно до мурашек и до боли созвучно с моей тоской. Останавливаюсь, упорно выискиваю в кармане завалящую сотенку, наклоняюсь и кладу ее в кофр поверх россыпи мелочи и мятых бумажек.

Музыкант поднимает голову, смотрит на меня знакомыми, огромными сумрачными зелеными глазами, и я едва не приземляюсь задницей прямо на брусчатку, потому что ноги отказывают.

— И снова здравствуй! — усмехается он.

— Привет! — быстро отвечаю я и моргаю, прогоняя наваждение.

Парень снимает с плеча гитару, выгребает из кофра деньги и укладывает ее внутрь.

— Я как раз закруглялся. Хочешь есть? — спрашивает он буднично, словно мы сто лет знакомы.

Я действительно ничего не ела последние сутки, и желудок предательски сводит. Но гораздо сильнее мне не хочется возвращаться домой: появилась возможность хотя бы час пробыть вне его стен, и я тут же за нее хватаюсь.

— Пожалуй, да... — Я начинаю тараторить: — Послушай, я хотела поблагодарить тебя за помощь! Утром не додумалась, а потом поняла, что мы, возможно, больше никогда не пересечемся... И стало стыдно. Как же хорошо, что мы снова встретились!

— Думаешь? — Странный вопрос загоняет в тупик и нехило пугает, но парень весело смеется: — Я же сказал, никогда меня не благодари. Пошли.

Мы идем через освещенную фонарями площадь. Скейтеры, сидящие на мраморе у фонтанов, кричат ему:

— Харм, уже сваливаешь? — И он на прощание поднимает руку.

Нагоняю нового знакомого и стараюсь идти в одном темпе, хоть это и тяжело.

— Как они тебя назвали? — Надеюсь хитростью выведать имя, но он отрезает:

— Меня все так зовут.

— Как — так? Я не расслышала... — Положение не позволяет мне выказать явную заинтересованность, но от кошмарного любопытства зудят кончики пальцев. В знакомстве ведь нет ничего унизительного и страшного...

— Харм, — бросает он, и я завожусь еще сильнее:

— Харм? Вред? Но почему?

Парень дергается, а я мгновенно прикусываю язык. Только теперь до меня доходит: он раздражен так, что, кажется, готов убивать, но только глубоко вздыхает:

— Потому что я ломаю все, к чему прикасаюсь.

— Я тоже бываю неуклюжей... Брат даже называл меня криворучкой. Кстати, меня зовут Ника. Очень приятно.

Харм незаинтересованно кивает.

Несмотря на гитару и рюкзак за спиной, идет он настолько быстро, что за время нашего короткого разговора мы оказываемся в темном, заросшем тополями и кустами сирени дворе за пределами площади. Никаких кафешек в этой местности нет и быть не может, и в животе холодным комком сжимается страх.

— Куда мы направляемся?

— Ты же хочешь есть? Вот и успокойся. — Харм тормозит у обшарпанного дома дореволюционной постройки и толкает деревянную дверь первого подъезда. В лицо ударяет холодная непроглядная тьма.

— Дай мне руку. — Он крепко хватает меня за запястье. — Иначе свернешь тут шею.

Зрение выведено из строя, от паники слабеют колени, но жесткий захват его пальцев успокаивает.

Доверие. В обычных обстоятельствах я никогда бы не пошла домой к первому встречному, да еще и такому странному, но это прикосновение решило все.