Я наливаю в кружку кипятка и грею о нее пальцы. Небольшая передышка – пока постояльцы не вернулись с прогулки, пока не надо готовить зал для банкета.

– А что это ты пьешь?

Мне даже не надо оборачиваться, чтоб понять, что это Элиса.

– Чай, – отвечаю я. – Мятный.

Элиса садится напротив и наблюдает за мной. Я привыкла, что она не спускает с меня испытующих глаз. И не обращаю на это внимания.

– А когда ты снова домой? – спрашивает Элиса.

– Домой?

– Ну, туда, где ты раньше жила. – Элиса сметает крошки со стола в кучку. – Ведь здесь, в гостинице, никто долго не живет. Рано или поздно все разъезжаются по домам.

Элиса сама не подозревает, насколько глубоко затронула личную тему. Для меня слово «дом» имеет так много разных значений! Наверно, поэтому я столько лет и была такая потеряная, как бездомная кошка.

В городе я сменила шесть квартир, всегда снимала, никогда не могла накопить денег. Жила от зарплаты до зарплаты и едва сводила концы с концами.

Когда я думаю о «доме», то вспоминаю ту квартиру, в которой дольше всего жила с мамой – ту, с двумя спальнями, в многоэтажном доме. Ребенком я была счастлива – и это странно, ведь сейчас я понимаю, что жили мы плохо. По крайней мере, если сравнивать с тем, что сейчас входит в понятие «жить хорошо». Мы были небогаты, но я не помню, чтоб от того я была несчастна, – разве что потом, когда я достаточно подросла, чтоб понять это.

Порой я думаю, что дело было не в маме, а в учителях и ребятах в школе. Я не задумывалась, какая на мне одежда, пока одноклассники не стали из-за нее дразнить. Я никогда не сомневалась в маме, пока не подросла и не познакомилась с семьями, где царил порядок, все было по полочкам, ужин всегда в семь часов и постельное белье чистое.

Я была счастлива, пока мою жизнь не начинали сравнивать с другими. Медленно, но верно в мое сознание вбили, что я живу плохо…

– Может, я и вовсе не уеду домой, – отвечаю я Элисе.

Кажется, мой ответ ее устраивает, и она спрашивает, можно ли ей попробовать мой чай. Отпивает глоток, и ее лицо принимает философское выражение:

– Нормальный чай. Немного на зубную пасту похож.

Я смеюсь.

– Принеси из подвала бутылки! – От этого возгласа я вздрагиваю: я не заметила, как вошел Гисли. Мужа Эдды улыбчивым или приветливым не назовешь. Из-за густых бровей у него на глазах всегда как бы тень, и я до сих по не разглядела, какого они цвета. Может, поэтому он мало общается с постояльцами, в основном занимается в гостинице текущим ремонтом и приводит в порядок двор. Кажется, в чистой одежде я его никогда не видела.

Когда я встретила его впервые, с трудом поверила, что он муж Эдды. Но Элиса показала их старые фотографии, и теперь я знаю, что когда-то он выглядел совсем по-другому. Тридцать лет назад он был юным и симпатичным.

Большая часть того, что я знаю об этой семье, пришла от Элисы. Она рассказала мне, что ее мама – дочь Эдды и Гисли – погибла, когда Элиса была еще совсем маленькой.

Однажды вечером, за стаканом молока с печеньем здесь же в кафетерии она шепотом поведала мне эту историю:

– Мне был всего один годик, – рассказывала она, слизывая молочные «усы» с верхней губы. – Тогда мама жила у бабушки с дедушкой дома, потому что я была маленькая, а маме надо было на работу ходить. Однажды она проснулась рано и вышла, пока я спала. Она стала переходить улицу совсем рядом с нашим домом, и тут – бум! – Элиса так хлопнула в ладоши, что меня чуть кондрашка не хватила.

– Бум?

– Угу, – кивнула Элиса. – Машина…

– Ее сбили?

– Да. Автобусом. Она сразу умерла. И поэтому я все время так и живу у бабушки с дедушкой. Бабушка говорит, что когда мама умерла, дедушка очень изменился. Ты заметила: он всегда ходит с кислой миной? Никогда не улыбается, и бабушка говорит, что его улыбка умерла вместе с мамой. Как по-твоему, это правда? Я вот не думаю – ведь улыбки не умирают, как люди.