Ты смерть найдешь

В тех мерзких, старых призмах,

Воткнув меж ребер леденяще-раскаленное копье

и глаз отдашь во имя мудрости

Разрушив Два – во имя Одного.

Жертва Одина в источник Мимира глаза – это символ е-динения изначального (Душа) и проявленного в самом-себе (Раскрытый, явленный мир) в становлении Целым Одно-Бытием. Мгновением Ока Абсолютный глаз проявляет Все завершенное из Всего потенциального, из отсутствия, дающего присутствие.

Изменчивость на струнах древа жизни

Разверзнет свой кипяще-леденящий вечности

исток,

Где постоянство изменений отмерит жребием твой рок.

Ясень я знаю по имени Иггдрасиль,
древо, омытое влагою мутной;
росы с него на долы нисходят;
над источником Урд зеленеет он вечно21
(«Прорицание вельвы», строфа 19).

Лишь в вечности древа, в источнике Урд хранится таинство безмолвной пряжи изначального Orlog.

Весь мир есть отзвук Всеотца на веках исполина, где поглотила тьма волнения светила, где околдованная бездна манит к тайне безысходного рассвета, в котором ты услышишь эхо шепота благого света от отзвука в источнике, хранящего жертву залога Владыки, – пройдя сквозь смерть22 себя в обличии каменной нищей упряжки – йотунского морока – прожорливой закостенелой хватки.

Щадить человек человека не станет, где мед (сознание) поглощен Жадным троллем ущербного хаоса каменных созданий, где ядовитые струи мировой веревки вонзаются в молот, где Мидгарда страж погибает от жала и рушится пламенем древо от губящего меча Муспелля великана, хранителя извечного неистощимого Пожара – питателя жизни и сокрушителя предела, норнами отмеченного резью на пруте жеребьевой игры, где Мимира дети судьбою тягостной обречены.

Братья начнут
биться друг с другом,
родичи близкие
в распрях погибнут;
тягостно в мире,
великий блуд,
век мечей и секир,
треснут щиты,
век бурь и волков
до гибели мира;
щадить человек
человека не станет.23
(«Прорицание вельвы», строфа 45)

Великий блуд – блужданье в тени подземелья, где дети раскромсали корни древа, шагая в беспокойство дум докучных, шип турса страха сном их ослепил и заточил в раненье безрассудства. И в беспощадном призраке волчьего голода бьются в распрях черной мглы, затмившей свет светила, забыв про дом – изнемогают в рабском своеволии24, скитаясь в каменном отягощении, считая это пышностью свободы на упряжке у оброка титанам морока.

Игру завели Мимира дети,
конец возвещен рогом Гьяллархорн;
Хеймдалль трубит, поднял он рог,
с черепом Мимира Один беседует25.
(«Прорицание вельвы», строфа 46)

В тюрьме, где горем объяты глаза, кручина обмана суровым укором ломает покровы заботы конвоя, нет запуска паролей для свободы от властелинов дремуче-вероломных «сухожилий медведей» и костер залит мщения кровью, а бремя неволи томится в царствии меж реками Ван (надежда) и Виль (желание) в осуждении злобного жребия дара Всеотца до часа свершения рока в бесславном проклятии источника Себя.

В шипе раненья и горя смертного сна, изможденный отравой и кандалами увечий своевольной тени, созданья видит он неутоленные как нападенье, все ожидая, … подберется враг из амальгамы отражений. И, вздрагивая в досаждении, рычит на стены ямы заключенья, не ведая, что за окном решетки кошмарно-гнетущей грезы, журчит источник, залогом замутненный и парящий орел не ждет плиты могильной на кургане взвизга скорби. Дремотный лик исчезнет на костре и встрепенется ото сна запрет, в котором вечность немая танцует рассвет. В миг один отчаянье и гнев, ненависть и месть притязаний глупца останутся мелодией царства гипнотических струн, и миллионы судеб разгорятся лишь как эхо полумрака зыби смертного листа, и расстелет полотно уходящее мгновенье бренного колокола бытия.