Ты смерть найдешь
В тех мерзких, старых призмах,
Воткнув меж ребер леденяще-раскаленное копье
и глаз отдашь во имя мудрости
Разрушив Два – во имя Одного.
Жертва Одина в источник Мимира глаза – это символ е-динения изначального (Душа) и проявленного в самом-себе (Раскрытый, явленный мир) в становлении Целым Одно-Бытием. Мгновением Ока Абсолютный глаз проявляет Все завершенное из Всего потенциального, из отсутствия, дающего присутствие.
Изменчивость на струнах древа жизни
Разверзнет свой кипяще-леденящий вечности
исток,
Где постоянство изменений отмерит жребием твой рок.
(«Прорицание вельвы», строфа 19).
Лишь в вечности древа, в источнике Урд хранится таинство безмолвной пряжи изначального Orlog.
Весь мир есть отзвук Всеотца на веках исполина, где поглотила тьма волнения светила, где околдованная бездна манит к тайне безысходного рассвета, в котором ты услышишь эхо шепота благого света от отзвука в источнике, хранящего жертву залога Владыки, – пройдя сквозь смерть22 себя в обличии каменной нищей упряжки – йотунского морока – прожорливой закостенелой хватки.
Щадить человек человека не станет, где мед (сознание) поглощен Жадным троллем ущербного хаоса каменных созданий, где ядовитые струи мировой веревки вонзаются в молот, где Мидгарда страж погибает от жала и рушится пламенем древо от губящего меча Муспелля великана, хранителя извечного неистощимого Пожара – питателя жизни и сокрушителя предела, норнами отмеченного резью на пруте жеребьевой игры, где Мимира дети судьбою тягостной обречены.
(«Прорицание вельвы», строфа 45)
Великий блуд – блужданье в тени подземелья, где дети раскромсали корни древа, шагая в беспокойство дум докучных, шип турса страха сном их ослепил и заточил в раненье безрассудства. И в беспощадном призраке волчьего голода бьются в распрях черной мглы, затмившей свет светила, забыв про дом – изнемогают в рабском своеволии24, скитаясь в каменном отягощении, считая это пышностью свободы на упряжке у оброка титанам морока.
(«Прорицание вельвы», строфа 46)
В тюрьме, где горем объяты глаза, кручина обмана суровым укором ломает покровы заботы конвоя, нет запуска паролей для свободы от властелинов дремуче-вероломных «сухожилий медведей» и костер залит мщения кровью, а бремя неволи томится в царствии меж реками Ван (надежда) и Виль (желание) в осуждении злобного жребия дара Всеотца до часа свершения рока в бесславном проклятии источника Себя.
В шипе раненья и горя смертного сна, изможденный отравой и кандалами увечий своевольной тени, созданья видит он неутоленные как нападенье, все ожидая, … подберется враг из амальгамы отражений. И, вздрагивая в досаждении, рычит на стены ямы заключенья, не ведая, что за окном решетки кошмарно-гнетущей грезы, журчит источник, залогом замутненный и парящий орел не ждет плиты могильной на кургане взвизга скорби. Дремотный лик исчезнет на костре и встрепенется ото сна запрет, в котором вечность немая танцует рассвет. В миг один отчаянье и гнев, ненависть и месть притязаний глупца останутся мелодией царства гипнотических струн, и миллионы судеб разгорятся лишь как эхо полумрака зыби смертного листа, и расстелет полотно уходящее мгновенье бренного колокола бытия.