Они осторожно начали продвигаться к центру дома, придерживаясь руками за фасад.

– А теперь припоминаю, – поддержал воспоминания Макс. – Так всё равно же украли и, по-моему, чуть ли не на следующий день.

– Ну, не на следующий день, а через неделю, – негромко рассмеялся Егоров и, нащупав ботинком выпирающую из стены железяку, рассказывал: – Велосипед хороший был, какой-то скоростной и совсем не дешёвый. Он о нём давно мечтал, чтобы на работу ездить, да плюс к этому, что-то вроде утренней зарядки. Ты знаешь Макс, я не люблю сплетни, но как-то невольно склоняюсь к общему мнению. Почти все жильцы дома тогда были уверены, что это Пётр Добротов «подрезал» этот велосипед. Он поздно ночью в рейс уехал, а утром обнаружилась пропажа. Ну, и ладно об этом, – остановил как бы себя от этой темы Валентин Владимирович, нагнулся и, ощупывая рукой кронштейн, сказал: – Но ты знаешь, как Марк Андреевич его закрепил? О-о, должным образом. Внутри своей квартиры. Просверлил стену насквозь, вставил кронштейн, а в комнате насадил стальную пластину и тракторной гайкой закрутил. Он меня к себе тогда позвал, похвастаться.

– Да, теперь я вспомнил: и про подозрения на Добротика (Максим так часто неуважительно называл за глаза мужа Милы Алексеевны), и этого дядьку хорошо помню. Я его ещё в шутку перед матерью называл: маленький баобаб науки. Такие, как он, все свои приспособления долго и дотошно продумывают, но зачастую настолько увлекаются, что их гениальные изобретения теряют свою суть, – становятся бессмыслицей по отношению к идее, ради которой эти штуки изобретались, – всё же с небольшим ехидством в голосе, заметил Зиновьев.

Егоров привязывал к мощной петле провод и сказал:

– Ты сложно высказался, но я понял, что тебе так же, как и мне жалко велосипед.

– Ну, вообще-то, я, можно сказать, поблагодарил этого Ноговицына за кронштейн, – с иронией возразил Максим и прибавил: – Но и велосипед и Марка Андреевича мне, разумеется, так же жалко.

Валентин сделал надёжный узел, проверил его хорошими рывками, а Максим нашёл другой конец кабеля, обвязал его на поясе Владимировича и так же проверил свою стяжку.

– Буду держать в натяжении, – предупредил Зиновьев, – а ты, если что, кричи, я сразу пойду к тебе по шнуру. Только без шуток и розыгрышей.

– Шутки – это по твоей части, Макс, – серьёзно ответил Валентин, набрал в грудь воздух и, выставив перед собой руку, пошёл в направлении, где должно было висеть бельё.

Максим в очередной раз поразился тому обстоятельству, что с третьим шагом сосед растворился в тумане полностью. В руках скользил шнур и Зиновьев сравнил его с каким-то мощным нервом, который был единым между ним и Владимировичем. Он чувствовал каждый шаг своего друга-соседа, и сейчас эти страховочные действия вызывали у Максима какое-то особенное значение; казалось, что бельё было всего лишь маленьким поводом для начала мероприятия, которое должно раскрыть какую-то тайну. Егоров находился сейчас в более опасном положении, и Максим был в напряжении, переживая за него.

И Валентин Владимирович чувствовал эти его переживания, да, так сильно, что даже крикнул:

– Отпусти немного, а то ты мне все кишки сдавил.

Натяжение чуть ослабло, и Егоров невольно заулыбался. Ему было очень приятно думать о том, что его страхуют надёжные руки и чистое пламенное сердце, готовое в любой момент броситься на помощь. И этот поход в туман, естественно, никак нельзя было сравнить с первой панической вылазкой. Валентин ощущал себя свободно и даже позволил себе опустить руку, не опасаясь налететь на какой-нибудь предмет. Теперь он наслаждался своим пребыванием в этой невероятной непроглядной обстановке, и придумал окружающей его среде занятное определение: «белый ослепительный мрак».