Третья, майская вода – её черкасские называли «московской» – оказалась много выше, чем во все прошлые годы, что застали братья Иван и Степан.

Той ночью их разбудила скотина, оравшая на базу.

Мать зажгла лучину.

По полу струились ручьи. Посреди ковра скопилась чёрная лужа.

…к утру воды в курене стало по колено. Печь залило.

Куры взлетали на стол, оттуда на печь, и на печи, тихо распушая волглые перья, вели себя смирно.

Коза стояла на полу, дрожа.

Иван глянул с печи – и решил:

– …умывать рожу способней. А как твой сом в курень заплывёт, Стёпка? Заглотит козу?

Мать, невзирая на холод, бродила, подоткнув подол, по воде, собирая плавающую утварь. Подхватила и без труда поставила козу на стол.

К поручням крыльца ещё вчера матерью привязан был каюк.

Мать сплавала до база и привезла сидевшую на крыше котюха собаку.

Каюк проходил сквозь двери куреня.

Собака забралась на стол к стоявшей там козе. Коза глядела на божницу и не шелохнулась.

Иван и Степан спустились с печи в каюк.

Толкнулись от печи в холодные сени и выплыли на улицу: ловить, что ещё не потонуло.

Весь Черкасск был полон небом. Посреди неба торчали трубы.

Неистово орали лягушки. К черкасским земляным валам плыла корова, и за ней, белой стаей, крича и размахивая крыльями, гуси.

На земляных валах жгли костры. Готовили харчи.

…сплываясь на каюках и долблёнках к стенам и башням городка на запах каши, казаки, не унывая, переругивались.

– Дед Ларион! – звал Черноярца Аляной. – Ты, никак, сызнова за зипунами?

Черноярец, степенный, сидел на носу, а гребла – как водится на каюках, одним веслом – его старуха.

– Слышь, дедко? – настырно окликал Аляной Черноярца. – Не то захотел бабку обратно отвести в турскую семью? Вот, возвертаю! Гуторить по-турски забыла, но ей и не надобе, и так догадаетесь, что у бабки на уме…

Аляной, распотешившись, перевернул свой каюк, успев вскрикнуть: «…чертяка такая!».

Сразу же вымок целиком, но возле валов оказалось не глыбко.

Пошёл, трудно загребая ногами в чёрных как сажа татарских штанах, с тем видом, что идти по воде ему было в обычай.

– Анчихрист! – ругалась бабка Черноярца. – Бесстыжий кобеляка!

– Бог с тобой, бабка! Вишь, по воде хожу! – отвечал Аляной. – Не свезёшь до Азова? Яблоком угощу! – и показал, что хочет бежать к их каюку.

– Тьфу! – откликнулась бабка, поспешно выгребая стороной. – Чтоб тебя выстудило!

– Пахомушка, – отвлёкся Аляной на другой каюк, где торопился на запах харчей казак Пахом Олексеев. – А ты куда овцу утрось отвозил? Я в окошко гляжу: ты с овцой катаешься. Не то показывал ей чего?

С полпути Аляной повернул в сторону колокола.

– А вот гляну… – пояснил сам себе. – Может, туда рыбка какая заплыла, на ушицу доброму казаку.

Колокол оказался до средины в мутной воде – и утопил язык.

– Озюм йурюп олурсын? (Сам дойдёшь? – тат.) – спросил стражник.

Его звали Абид. Он смотрел на ноги Степану.

«Захотят казнить – казнят. А коль не хотят пока – пусть пособят», – рассудил Степан, глядя снизу вверх на широкое, скуластое, чуть лоснящееся молодое лицо.

– Озюм – оламам (Сам – нет. – тат.), – ответил Степан.

Абидка ушёл, не закрыв дверь.

Гжегож и Стеван глядели, не вставая, в раскрытый проём.

…всё тянулось, как водится у татар, долго и бестолково.

Не испытывая и толики страха, Степан молился, бережно проговаривая каждое слово вслух:

– Прости, Господи, меня. Прости, государь православный Алексей Михайлович всея Русии. Вели помянуть душу мою грешную. Прости, святой Иоанн Предтеча, покровитель наш. Прости, Николай Чудотворец, казацкий заступник. Прости меня, святой Стефан первомученик, покровитель мой. И святой Филипп… Простите, Зосима и Савватий, молимся вам. Простите, государи патриархи вселенские. Простите, государи митрополиты, и архиепископы, и епископы. Простите, архимандриты, игумены! Простите, протопопы, священники, дьяконы. Батюшка Куприян, прости! Прости, народ христианский московский, народ донской христианский, народ волжский христианский, народ днепровский христианский. Братья мои во Христе, смилуйтесь.