Привели двух невольников.

Один был длиннорук и зарос так, что лица было не разглядеть в бороде и космах. Другой по виду – жид. Потряхивал головой и, скалясь, улыбался, показывая длинные зубы, влажные дёсны.

Степан завалился на носилки.

Жид, ухватившийся за носилки позади, не переставал скалиться. Когда он спотыкался, Абид бил его палкой, но жид не переставал улыбаться. Губы его были обильно тронуты слюной.

Во дворе их дожидался знатный татарин в дорогом камзоле, в такые, вышитой золотом и украшенной каменьями, в кожаных туфлях без каблуков. Круглоголовый, с лицом неровным и противным, как мочёное яблоко, он стоял враскоряку, упираясь ладонями сразу в два изукрашенных посоха.

Степана пронесли мимо – и он, хромая на обе ноги, заковылял, помогая себе посохами, следом.

Татарин двигался так, словно ехал верхом на незримой рыбе, всё время соскальзывая с боков: то на один край, то на другой.

…Степан вспомнил не раз слышанный стук его посохов по двору.

То был эмин. Он часто кричал на стражу. Его слушались и боялись.

Серб встретил Степана с трепетом, как родного.

Резкие его морщины выдавали то сострадание, то радость, скоро сменявшиеся на добром лице.

Степан улёгся на свою лежанку, по которой успел заскучать. Принесли большую плошку пилава и половину расколотого арбуза.

– Грек! – пояснил серб, кивнув на угощения.

…ели пилав из общей плошки. Стеван глотал, едва жуя, а затем, глядя мимо, терпеливо ждал, чтоб Степан зачерпнул в свою очередь.

Доев, положили арбуз посредине – и черпали деревянными ложками мякоть.

– Знаш ли ко иде са два штапа? (Знаешь, кто ходит с двумя посохами? – срб.) – спросил Стеван.

Степан догадался, но качнул бородой, как бы вопрошая, и серб, торопясь, но, понизив голос, рассказал:

– Газда тамнице! Злотвор над злотворима!.. Али да чуеш, брате мой, причу о нему! (Хозяин тюрьмы! Злых злей!.. Но послушай, брат мой, быль о нём! – срб.) – серб стал говорить ещё тише. – Едном е он преварио пашу, био осудзен и послат на погублене. Веч су га набияли на колац! А онда е стигло помиловане! Скинули су га са коца, Степане! Зато он – онако! (Когда-то он обманул пашу, был приговорён и отправлен на казнь. Его уже посадили на кол! И тут пришло помилование! Его сняли с кола, Степан! Оттого он – вот так!) – серб потешно показал, как, переваливаясь, ходит эмин. – …Дуго су га лэчили. Сад му ноге иду свака на свою страну. Мрзи све живо! А найвеча омраза му е на хришчанэ! Сатро би он и мене и тебе, али мора да му е злато драже од омразе! (…Его долго лечили. Теперь его ноги идут в разные стороны. Он ненавидит всех живых! Но сильней всех ненавидит христиан! Он сгубил бы и меня, и тебя, но, должно быть, золото для него дороже ненависти! – срб.)

…выскребли арбуз до белого дна.

Степану стало совсем тепло на душе.

Вытянув ноги, тихонько пел: «…как со славной… со восточной… со сторонушки… пр-р-ротекала быстрая речушка… Дон…».

Набирал воздуха, и брал чуть громче: «…он… он прорыл, прокопал, младец… горы крутыя… А по Дону-то… по Дону… донские казаки живут, всё охотнички…».

Серб сидел напротив – и, не умея подпеть, мычал, и все морщины его – играли песню вместе с ним.

Степан, подмигивая сербу, посмеивался над собой: «В один вечер не казнили – а радости, как навек отпустили…».

…на другое утро пожаловал гость: жид в лапсердаке с длинными рукавами, в добрых коричневых сапогах. Очи навыкате, голова – грушевидна, борода – стрижена в цирюльне, из-под скуфейки – пейсы.

С ним зашёл, суетясь, Абид – должно, получил от жида свою монетку.

На ляха гость даже не взглянул. Мельком, но зорко оглядел Степана, однако распухшая голова его не вызвала у жида любопытства.