Лёва с Машей соскочили с экипажа и побежали в родные пенаты наперегонки. Ворота были распахнуты, их ждали.

Маша, увидев Ёргольскую, от радости вскрикнула:

– Тюнечка, мы приехали! – И, отбросив этикет, повисла у неё на шее. Маша – с одной стороны, а Лёва – с другой.

Графиня Пелагея Ильинична, увидев эту сцену, изобразила радостную мину, хотя у самой от зависти кошки скребли на душе. Три года она бок о бок живёт с этими детьми, но ни один из них не бросается ей на шею и не выказывает такого восторга от встречи с ней. А ведь именно она – родная тётка, а Ёргольская – седьмая вода на киселе. Но всё-таки она, оказывается, ближе и роднее. «Может быть, прямо сейчас повернуться и уехать?» Только и там её особо не ждут. Она украдкой смахнула непрошеную слезу и степенно вылезла из экипажа с натянутой улыбкой, чтобы всем показать, как она рада приезду в Ясную.

Вдруг Митя увидел подходящего к ним старого учителя Фёдора Ивановича, который спешил поздороваться. Обнял его и прижал к груди. Заметив стоящую в одиночестве Пелагею Ильиничну, горничная Агафья Михайловна подошла и тепло поприветствовала её. Графиня, не сдержавшись, с чувством благодарности заплакала у неё на груди. Ёргольская узнавала и не узнавала своих питомцев. Немудрено: уезжали они в 1841 году от неё отроками, а сейчас – юноши. Даже Маша вытянулась и становится полнокровной девушкой, хотя ей шёл только четырнадцатый год. Восемнадцатилетний Сергей стал не только взрослым, но и неприступным, порой не желал никого слушать и никому не хотел подчиняться. Митя давно стремился жить самостоятельно. Да и Лёве уже пятнадцать, готовится поступать в университет.

Лев с замиранием сердца от переполнявшего его восторга и с непередаваемым трепетом после длительного отсутствия вбежал в сени. За сенями сразу же шла лестница, которая с невысокого нижнего этажа вела на второй, в переднюю. Отсюда шли входы в разные комнаты парадного этажа. Он даже на секунду прикрыл глаза, чтобы представить то незабываемое время детства, когда были живы папа и бабушка, как они здоровались рука в руку. Заскочил в буфетную, где тогда хозяйствовал Василий Трубецкой. «Он брал нас на руки, – вспомнил Лёва, – сажал на поднос, и это было одним из самых больших удовольствий: “И меня! Теперь меня!” – и так носил по буфетной».

Дверь слева вела из передней в кабинет отца. И опять перед глазами встал папа, который всегда с трубкой сидел на кожаном диване. Лев вошёл в парадные комнаты: большая зала, диванная и гостиная. Лепные потолки, паркетные полы. гостиная: диван, большой круглый стол красного дерева и четыре кресла. Напротив дивана – балконная дверь, а в простенках между ней и высокими окнами два зеркала в резных золочёных рамах.

Ёргольская заметила, что для Лёвы Сергей продолжал оставаться кумиром. Он так же, как Сергей, перед тем как войти в дом, одёрнул сюртук и пытался поправить причёску. Хотя на голове торчал жёсткий ёжик, пригладить его было нечем.

Лев остановился около зеркала и стал рассматривать себя, хмурясь всё больше и больше.

– Какой же я страшила, – прошептал он.

– Лёвушка, что тебя тревожит? – переспросила шедшая за ним Ёргольская.

– Вы видите, тётенька, какая у меня невыразительная физиономия: грубые и дурные черты, глаза серые, скорее глупые, чем умные, да и мужественного в ней ничего нет!

– Не наводите на себя напраслину, мон шер, – потрепав по голове и улыбнувшись, она успокоила Лёву.

– Посмотрите, Туанетт, какой Сергей красавец. Настоящий комильфо!

– Ты ещё мальчик, – улыбнувшись, успокоила она Льва. – Пройдёт ещё год, от силы два, и ты станешь настоящим мужчиной!