«29 января 1844 года. Я только что получила письмо Пьера Воробьёва, из которого ясно вижу, что произошла неразбериха в опекунских делах. Г-н Языков, я полагаю, в коротких отношениях со всеми судейскими, поскольку он нуждается в их поддержке. Воейков же хочет доказать противное.

Дорогой друг, отправься ещё раз в деревню, чтобы узнать, что произвело раздор между опекуном и Пьером. Этот последний написал мне также, что очная ставка Языкова с г-ном Воейковым заставила последнего целиком встать на сторону Семёна Ивановича. И вот, как он выражается: “Во всех беспорядках остались виноваты мы и…” Я понимаю, что под этим “и” моё имя и имя моей бедной сестры… Я уверена, мой дорогой друг, что ты постараешься немедленно информировать меня относительно всего, что сможешь обнаружить. Поверь, я очень обеспокоена всем этим. Может быть, я плохо поместила своё доверие? Жду твоего письма с огромным нетерпением…»

Ёргольская дочитывала письмо, когда в комнату вошла её сестра, Елизавета Александровна.

– Маша или Лёва? – поинтересовалась она.

– Маша и ещё кое-кто.

– Не поняла.

Ёргольская передала ей письмо. Прочитав, она в сердцах заметила:

– Ты, оказывается, теперь для Пелагеи стала «дорогим другом», которого можно пинать ногами.

– Но вы, сестра, очень суровы к ней. Каждый из нас может ошибаться!

– Нет, дорогая моя, это не ошибка. Она в полной уверенности, что ты должна быть у неё на побегушках: съезди и доложи! До Ясной Поляны восемьдесят вёрст – это не ближний свет. Управляющий Воробьёв спелся с опекунами Воейковым и Языковым, вместе потихоньку растаскивают имение. Ты теперь поезжай, Татьяна, а я дома «на печи буду есть калачи!» Причём раньше она малость стеснялась, просьбы передавала через Николая, а теперь решила произвести нападение. А ты никуда не поедешь, так как письма этого ты не получала. Вот тебе, дорогая сестра, мой сказ!

– Как же это можно, Элиз? – с сомнением спросила Татьяна. – Ведь мы же не чужие.

– Ты права, радость моя, мы близкие, но далёкие. Когда она научится себя вести, тогда и посмотрим. А сейчас только так, – сказала как отрезала сестра.

– Но это же имение детей, а не её, – не сдавалась Татьяна.

– Пойми, великая твоя душа, я всё понимаю, но если ты сейчас появишься в Ясной, они воровать перестанут?

– А может, одумаются, совесть у них должна быть!

– Не смеши меня, Танюша!

Елизавета, родная сестра Татьяны Ёргольской, также была изгнана отцом после смерти маменьки. Если Елизавету к себе забрала родная тётка Скуратова, то её сестру, Татьяну, взяли к себе дальние родственники, графы Толстые. Ёргольская как никто другой знала, что А. С. Воейков, С. И. Языков и П. И. Юшкова были непригодны к опекунству. Александр Сергеевич был способен только ораторствовать, пускать пыль в глаза и отдавать распоряжения, забывая потом их проверять.

Семён Иванович ещё при жизни графа Николая Ильича фактически разорился и жил приживальщиком в имении. Ёргольская также догадывалась, что управляющий Воробьёв, когда ударялся в очередной запой, позволял себе приворовывать. Он побаивался покойного графа Толстого и постоянно, прежде чем идти на доклад к Николаю Ильичу, справлялся у неё о настроении графа, всегда относился к ней не подобострастно, но с уважением, видя в ней истинную хозяйку. Поэтому, несмотря на возражения сестры, через несколько дней Татьяна выехала в Ясную Поляну.

Братья Сергей, Николай, Дмитрий и Лев Толстые

Прошло три года. Молодые графы Толстые вместе с опекуншей Пелагеей Ильиничной ехали из Казани на каникулы домой, в Ясную Поляну. Чем ближе подъезжали к усадьбе, тем сильнее росло возбуждение детей. Но вот открылись знакомые башенки.