Буба прочистил горло, отодвинул кружку и положил обе руки на стол. Все тут же замолчали. Тетя наконец-то отпустила мое плечо, но я побоялась прикасаться к зудящей коже.

– Я сейчас слышал, как один мальчишка сестру дурой назвал, – дедушка улыбнулся побледневшему Ибрагиму, который теперь стыдливо изучал узор на старом ковре. – Раз уж так случилось, что я единственный мужчина за столом, то придется мне отвечать. Яруш, – он положил теплую шершавую ладонь на мое плечо, – ты уверена? Если уверена, зачем слушаешь тогда? Встань гордо и делай, чтобы стыдно не было. – Сложив салфетку пополам, буба приложил ее к моему носу и, смеясь, продолжил: – Что за праздник такой: кровь есть, а драки не было! Улыбнись, чон бубадин.

Дедушкина душа.

Еще раз смотрю на свое отражение, проверяя хиджаб, и выбираюсь в шумный коридор университета. Студенты снуют туда-сюда: девушки кучкуются, парни смеются, а парочки воркуют на подоконниках, на которых вообще-то сидеть нельзя. Отвожу взгляд от целующихся, и где-то внутри пробуждается раздражение.

Йа Аллах, ты ей сейчас гланды откусишь!

Переключаю внимание на свои пальцы, пересчитываю кольца несколько раз. Понимаю, что их количество едва ли могло измениться. И все же вдумчивый пересчет серебряной десятки всегда помогает унять тревогу. Сейчас, например, я насчитала сто три кольца, пока шла от туалета на первом этаже до заднего дворика.

Все вокруг окутано дымом, который периодически рассеивается. Тогда я могу разглядеть лица одногруппников. Почти у каждого в руке самокрутка или какой-нибудь курительный гаджет. Стоит несмолкаемый гомон, а я все думаю, глядя на клубящийся дым: как эта толпа помещается в таком небольшом здании? Медиакорпус – усадьба двадцатого века высотой в пять этажей, с белой облицовкой, зеленой крышей и рядом невысоких колонн у входа. Но каким-то непонятным образом он вмещает всех. Чего нельзя сказать о заднем дворе, куда студенты выбираются на перерывах. На фото он казался величиной с футбольное поле, хотя на самом деле размер у него скромный: скамейки всегда заняты, а фонтан облеплен со всех сторон. Из-за этого время от времени приходится топтаться рядом с колючими кустами, в каком-нибудь тесном кружке.

Сквозь густую листву деревьев пробивается мягкое сентябрьское солнце. Укладываю голову на макушку Кати и прикрываю веки.

– История про одноглазого кота, – говорит Женя, которая, вероятно, делает очередную затяжку. – Жил-был одноглазый кот, и он был счастлив: добрые хозяева, мягкая лежанка, лучшие игрушки и друг-пес. Но все вокруг жалели кота, потому что у него был всего один глаз. – Она замолкает, но очень скоро продолжает чрезвычайно неприятным гнусаво-визгливым голосом: – Проблема в том, что кот не знал, что с ним что-то не так. Он не ощущал, что с ним что-то не так. И жалость была неуместна. Понимаете?

Я приоткрываю глаз. Женя стоит совсем рядом и пристально смотрит на меня, пока остальные молча кивают.

– Это похоже на тебя, да, Нура?

– Не очень понимаю, о чем ты.

– Ну как? Ты ведь тоже не ощущаешь, что с тобой… – Она хмурится, очевидно пытаясь подобрать более деликатное слово.

– Что со мной что-то не так?

– Да, что ты отличаешься от нас.

Дым почти рассеялся, и я вижу череду взглядов: смущенных, любопытных, ухмыляющихся. Впервые ощущаю сожаление, что никто не спешит задымить по новой. Я слышу громкий смех, бархатное жужжание какого-то насекомого и собственное дыхание. Оно звучит громче всего, словно мне заложило уши. Катя обхватывает мою ладонь и крепко сжимает:

– Пока ты не сравнила Нуру с одноглазым котом, никто и не думал, что с ней «что-то не так».