– Расслабься, это метафора. Никто и не думает, что она одноглазый кот. Хотя, может, сама Нура?

Нет, пожалуйста, только не надо опять пялиться на меня!

Я морщусь, теребя свободной рукой перстень на мизинце. Прочищаю горло и, превозмогая невыносимую сухость во рту, говорю:

– Не уверена, что этично сравнивать мусульманку с одноглазым котом…

– Это чудовищно невежливо, Женя! – рявкает Катя, надвигаясь на одногруппницу. – И хочу напомнить, что у одноглазого кота в друзьях водился пес.

Я тяну мелкую на себя, стараясь удержать на месте.

– Остынь, Майорова!

Ох, зря ты, Женя, это сказала.

– Сейчас ты у меня остынешь, Гадышева.

– Гладышева, вообще-то.

– Странно, а вещаешь как Гадышева.

Раздаются смешки. Благо, ребятам хватает ума не комментировать перепалку – кто-то переводит разговор на восхищение мастером. Женская половинка с охотой подхватывает тему – теперь слышно только очарованное шушуканье. И все же я продолжаю буксировать Катю от греха подальше. Она спокойно плетется рядом, совсем не сопротивляясь, но и без особого энтузиазма. Катя не разделяет моего желания избегать конфликтов. Вернее, так: она обожает встревать в передряги. Иногда кажется, что она специально ищет неприятности, чтобы развеять скуку.

Мы с детства дружим, но я до сих пор не понимаю, как в ней помещается столько злости. Катя ниже меня ростом, худая, я бы даже сказала, тощая. У нее кукольное, девичье лицо и явное помешательство на розовых вещах. Даже сегодня ее макушку украшает ряд крохотных розовых бантов – несколько сбились и затерялись в волосах. Но характер у нее точь-в-точь как у Ибрагима.

– Кит, нельзя же ругаться каждый раз, когда кто-то высказывает свое мнение. – Поправляю один из ее бантиков.

– Ты слышала, что она сказала?

– Что я кот одноглазый, а ты пес, – спокойно отвечаю я и широко улыбаюсь, приглаживая ее светлые волосы. – Котопес, котопес…

Она закатывает глаза, пытаясь сохранить суровый вид, но очень скоро сдается и прячет улыбку в ладошку.

– Господи, как у нее в голове инклюзивный кот смешался с тобой? Погнали в аудиторию, – Катя цокает, отмахиваясь, – хочу занять самое козырное место.

– Ты? Раньше не замечала у тебя такой тяги к знаниям. Это рвение, случаем, не…

Она раздраженно шикает и ведет меня в прохладную тень университета. Я перебираю ногами, следуя за ней, лавируя между людьми, перемещаясь из коридора в коридор, но чувствую только, как тело наполняется живым спокойствием и тихой радостью. Это даже кажется мне странным. Ведь ничего принципиально нового не случилось: Катя тащит меня за собой после перепалки. Обычное дело, такое часто бывало в школе. Но сейчас почему-то мне нестерпимо хочется не то хохотать, не то плакать, не то обниматься… Все как-то спуталось, но я точно ощущаю одно – легкость и мурашки. Никакой больше школы и экзаменов, никаких уговоров и болтовни о замужестве, никакого Ибрагима, вечной зубрежки, переживаний о баллах и бюджете. Конец! Остается только бесконечное множество выборов. Моих выборов.

Я и не замечаю, как оказываюсь напротив окна, из которого доносится веселый щебет, и ищу птиц взглядом.

– Чубарук.

– Что?

– Ласточка.

Катя раскладывает вещи на столе. Я оглядываю аудиторию с темно-красными стенами, проектором, белой кафедрой и несколькими рядами длинных столов – обычных парт, соединенных друг с другом. Свет гаснет. Появляется невысокая тень, которая разрастается до тех пор, пока Александр Альбертович не встает рядом с кафедрой. Катя тут же начинает мельтешить: расправляет белый воротничок, теребит банты, елозя на стуле, но стоит мастеру заговорить, как она замирает и сосредоточенно слушает. Чудо, не иначе.