Наверное, мы всё же вращались по разным орбитам, просто иногда они ненадолго пересекались. Мне нравились его взгляды – не пошлые, не откровенно разглядывающие, а тёплые, как лучи утреннего солнца. Он по-прежнему больше молчал, а я болтала. Выйдя из-под влияния школьной косности, плюя на чьи-то мнения, с апломбом первокурсницы рассуждала о прочитанных книгах, о спектаклях, подначивала на ссоры и даже поучала… Он не спорил.

Я мучила его уже сознательно, словно испытывая: есть ли у этого постоянства предел.

– Сашка, в сотый раз повторяю: это беспо-лез-но! Твоя упертость. Ты, я – между нами нет даже буквы «и». Неужели не понимаешь? – искренне удивлялась, не сознавая, что любовь и надежда неразделимы.

Мы ходили с ним на море или гулять по вечерам. Ели ранний виноград, загорали, и каждый был по-своему счастлив.

А в последний перед его отъездом вечер случилось плохое… Моё безобидное девчоночье кокетство оказалось не совсем уж безобидным. Я почувствовала, что опять проиграла в придуманной мной глупой игре.

Совсем недалеко от моего дома располагался аэропорт. Вечером мы наблюдали, как самолёты взлетают над железнодорожным полотном.

Если встать на запасном пути железной дороги прямо напротив цепочки сигнальных огней, то так интересно было наблюдать, как далеко-далеко маленькие, словно игрушечные, ярко освещённые самолётики начинают мигать огнями, разворачиваются по одному, выруливают на полосу.

И вот уже до нас доносится отдалённый грохот разогревающихся двигателей. Самолётик побежал… До этого момента всё было как на сцене, где задник – мрачные спящие горы, а сцена – волшебная взлётная полоса. Вот игрушечный самолётик увеличивается в размерах. Грохот нарастает, заполняет тебя целиком, так что в животе дрожит что-то.

Ещё секунда – и самолёт, огромный, жуткий, как чудовищная птица, поджимая на лету лапы, исполосовав небо и ослепив огнями, с рёвом проносится прямо над головой – и опять темнота.

Лишь ветер, налетев, треплет волосы и пыльные придорожные кусты. И только ещё какое-то время чуть дрожит земля под ногами…

Ночь и это зрелище так подействовали на меня, стирая все грани реальности! Оставался лишь восторг и кружилась голова.

– Вот здорово! – закричала я и, не найдя больше слов, обернулась и ткнулась лбом в Сашкино плечо. Он, испытывая, наверное, те же чувства и окрылённый новой надеждой, обнял меня так крепко, словно никогда больше не собирался отпускать.

Сумасшедшая ночь! Сумасшедшие и нежные слова! Минутная радость, дрожащая во мне, и Сашкино мимолётное счастье, обманчивое и ускользающее…

Это я про один единственный поцелуй, невинный, как рукопожатие слепых.

Но самолёт пролетел. Я опомнилась. Словно не сама, а кто-то другой грубо и безжалостно рванул меня из Сашкиных рук. Низко было так его обманывать, играть с чуткой, любящей душой. Но… поздно! Злость на себя и жалость, противная, унижающая жалость охватили сердце. Почему-то подумалось: нет, жалостью я его не унижу!

А Сашка… Сашка понял мои метания, понял всё – и лицо его, на котором была лишь любовь, чистая, зовущая, вечная, – погасло. Он грустно усмехнулся…

Повернувшись, я ушла, запинаясь о шпалы… Больше я не встречала Сашку. На следующий день он улетал. Ещё давно мы договорились, что я помашу ему рукой с крыши своего дома. Самолёты летели низко, рядом с нею, набирая высоту, и не раз, улетая в Москву, я видела из иллюминатора наш зелёный домик и даже копошащуюся в огороде бабушку.

Утром о вчерашнем вечере вспомнилось, как о плохом сне. В юности новый день – это всегда новая жизнь. Солнце весело сияло в окнах. Беззаботные птицы шуршали в винограднике.